firecutter | Бытие

Рассказ написан на конкурс портала «Хороший текст». Не победы ради, а просто так. Сюда тоже просто так вешаю. Может быть кто и прочтёт.

Вначале я сотворил женщину. Тепло, бывшее внутри меня, я растворил, окружил себя им, а потом вывернулся наизнанку и извергся из него, отделив его от себя. Так она обрела плоть, голос и молоко, и вокруг неё стало строиться пространство. Я был доволен.

Женщине было нехорошо одной. Я это понимал, ведь я сам её создал такой. Поэтому сначала я окружил её голосами и тенями, передвигавшимися рядом и разговаривавшими с ней, а потом подарил ей мужчину. Он был большой, сильный и грубоватый, у него был резкий запах, он во всём был противоположен ей, хоть и похож на неё. Я заповедал им любить друг друга и меня и проявлять заботу и пообещал создать для них новый удивительный мир. Они были рады.

Мир поначалу состоял из большого светлого пространства с метавшимися по нему тенями, но мало-помалу я сгущал эти тени, насыщал их цветами и фактурой, заставлял звучать. Мне это нравилось. Мужчине и женщине тоже нравилось, они с удовольствием двигали оформившимися тенями и извлекали из них разнообразные звуки. Я же в свою очередь обучал их языку заботы и любви, когда нужно угадывать желания того, кого любишь. Они впервые стали проявлять непонимание и недовольство. Но я был последователен и неумолим.

Понемногу они научились понимать, когда нужно меня кормить и менять пелёнки, хоть не всегда это делалось с радостью. Но я усложнял задания, и их радость всё больше уступала место недовольству. Глупые, не понимают, что их ждёт дальше, какой удивительный мир я им уготовал, и как пригодятся им в нём мои уроки.

Экзамен не выдержан. Я кричу, они кричат друг на друга. Женщина, вся в слезах, берёт меня на руки и начинает трясти. В рот мне вставляется резиновая соска. Кричать бесполезно. Ладно, сжалюсь над вами. И я сотворил кота: прекрасный тренажёр взаимопонимания. Вот он, большой, серый, с озадаченной мордой, выглядывает из-за бортика люльки и опасливо пытается достать меня лапкой. Иди, милый, иди, повелеваю тебе учить их моим законам, а им — кормить тебя, ласкать, лечить, убирать за тобой. Ты бессловесен, это самое то, что нужно, ибо слова уничтожают суть желания.

Я продолжил расширять вселенную. Появляющиеся на её краях звуки сгущаются и превращаются сначала в тени, а потом в предметы, в тварей, подобных коту и в подобия первых сотворённых людей. Мне интересно быть центром их внимания, но я начинаю замечать первые признаки бунта в сотворённом мною мире: я далеко не всегда в центре! Коту, пущенному мной в этот мир как некоему священнику и провозвестнику безусловной и безмолвной любви, уделяется куда больше внимания. И ему оно нравится, он забыл мою миссию и пользуется своей пушистостью и бессловесностью с корыстью. Клянчит за столом, ворует лучшие куски, орёт по ночам.

Значит ли это, что я должен остановить начатый процесс сотворения? Нет! Истинный творец всегда доводит начатое до конца. Даже если этот мир окончательно совратится и забудет меня, я обязан сделать всё, чтобы он сам себя не погубил. Всё, что в моих силах.

Сила моя велика. За короткое время я создал дом, где живут мои люди, другие дома, дороги между ними, деревья, траву и птиц, небо, солнце и луну а также средства передвижения, тряские, рычащие и изрыгающие дым. Всё для удобства и радости тех, кого сотворил первыми, женщины и мужчины. Но они всё больше погрузились в суету этих удобств и радостей и всё меньше думали обо мне и друг о друге.

Я принял решение: буду учить их язык. Мой язык естества и творения слишком сложен для них, они предпочитают обмениваться звуками. Но как донести до них мою весть? Только спустившись к ним.

Язык людей весьма приблизителен и неинформативен, но при этом сложен. Я смеюсь над обилием созвучий, над неточностью и избыточностью описаний, над обилием правил и исключений из них. Люди, вы сами себя загоняете в ловушку.

Да, где-то с этого момента и я сам себя начал загонять в ловушку. Увлёкся уступками. Язык людей — увы! — оказался не единственным средством социализации. Нужно было принимать их привычки и условности: ложиться спать в определённое время (и вставать соответственно), соблюдать правила поведения в общественных местах, подчиняться авторитетам. Какие у них авторитеты, если я их создал? Как они могут считать себя моими родителями, если они появились на свет из моих фантазий? Если сам свет — моя фантазия? Но я соглашался, принимал, подчинялся, думая, что смогу тем самым научить их любви. Всё тщетно! Сильным ударом было определение меня в детский сад, где я оказался среди маленьких людей — детей — каждый из которых был похож на меня и при этом был неуёмно энергичен, упрям и самоуверен. Что, это тоже создатели мира? Или это лишь жалкие копии, призванные дезориентировать меня? «Когда я стану взрослым...» — говорили они и тем самым выдавали свою поддельную сущность. Ребёнок не должен становиться взрослым, это взрослый должен прогрессировать в ребёнка, отказываясь от своих губительных привычек и несовершенных языков, обращаясь от постижения мира к слиянию с ним. Но взрослые не видели этого пути и тоже говорили «когда ты станешь взрослым», а ещё «когда я был маленьким», что свидетельствовало о том, что и память у них испорчена. В дальнейшем, в школе, я изучал историю — набор нелепостей, которыми они пытались объяснить самим себе своё происхождение, а поскольку это ещё и объяснялось на их языке, нелепости только нагромождались одна на другую. Да и поведение их свидетельствовало о том, что даже этой своей поддельной истории они не знали, не понимали, и уж конечно она их ничему не учила. И обилие языков ещё сильнее запутывало и без того сложные отношения в обществах.

Самым большим разочарованием для меня стало открытие, что я тоже расту. Я не должен расти, но видимо мир начал меня изменять. У меня появились интересы в нём. История, конечно, полный бред, но вот математика и физика — они увлекли меня по-настоящему. Может быть это потому что в этих дисциплинах мир не очень силён, ведь они направлены не на чувства, их нельзя пережить, они требуют первозданной точности и тонкости. И ещё — они просты. Люди усложняют своё бытие как могут, но математику усложнить невозможно — в ней все законы строго работают, и ты просто идёшь от одного к другому, освоение лишь вопрос времени. Но уж чего-чего, а времени-то у меня навалом.

Когда я учился в школе, женщина и мужчина, которых я сотворил первыми, расстались. Мужчина ушёл к другой женщине (так сказала мне моя женщина), а на самом деле просто к тени, которую я решил не облекать в плоть. Предательство — вот единственное точное слово, которое я нашёл в человеческом языке для описания свойств этого мира. Творение предало меня. Все предали друг друга. Возможно ли искупление, возвращение? Мой мужчина не вернулся, и я больше так и не видел его.

Тогда я понял, что сам уже ничего не смогу сделать, только уничтожить этот мир и погибнуть вместе с ним. Но оставалась одна надежда — продолжить себя не в творении, а в рождении. У меня должен быть сын. Я знал анатомию и физиологию человека, поэтому понимал, что нужна женщина. И стал ещё в школе приглядываться к девочкам. Мне нужна была такая, которая бы понимала меня. Понимание было слабым местом моей программы, но одновременно и сильным: ведь мир создал я сам, значит где-то в нём должна быть понимающая душа, нужно только быть внимательным и настойчивым в поиске. И я конечно узнаю её, ведь она будет иметь плоть, такую, что моя плоть потянется к ней.

Я нашёл её в положенное время и в положенном месте. Меня позвали на вечеринку в честь дня рожденья одного из популярных наших студентов, он сам позвал, потому что был благодарен мне за помощь в учёбе (я никому не отказывал, ибо считал неприличным скрывать свои знания). Я, впрочем, был там совершенно лишним, ибо не умел танцевать и вести остроумную беседу, поэтому прошёл в самый дальний угол, сел и тихонько потягивал пиво, испытывая удовольствие от того, что можно просто так сидеть и ни о чём не думать, а всё катится само без моего участия. И тут рядом села она и стала плести какую-то чушь о литературе и кино. Разговоры об искусстве — признак испорченного ума, и это меня раздражало. Но она была удивительно гармонически красива, каждую черту её лица можно было описать математической функцией. И тело было так пропорционально, что я без труда вычислил его объём и вес, что тут же сообщил ей. Она рассмеялась звонким мелодичным смехом. А я предложил ей выйти за меня замуж. Она наморщила носик, снова рассмеялась и сказала: «Я подумаю».

Мы не были сильно озабочены бытом: я занимался перспективным направлением в науке, мои расчёты помогали человечеству осваивать космос (что они там забыли? На земле-то всё больше проблем!), а она была успешна в своей области — кинокритике. И мы были дружны, хотя она ничего не понимала в точных науках, считала их сухими деревьями, а я в свою очередь уверен, что кино и литература — ещё большие глупости, чем история (недаром они так тесно связаны друг с дружкой), потому что это всего лишь эрзац творения, того, истинного, что сделал я. Но я не хотел губить своё творение неприятием. Пусть, до поры до времени...

У нас родилась дочь. Я надеялся на сына, который стал бы моим продолжателем, но — дочь. Впрочем, я всё равно не был готов к этому. Оказалось вдруг, что я, освоившись в языке человеческом — забыл язык творения, тот, на котором думают дети и животные. И был самым беспомощным отцом на свете. Как и самым беспомощным творцом. Это открытие окончательно растроило меня, я замкнулся в себе, ушёл в науку и предпочитал не знать, что творится за стенами моей лаборатории.

Моя жена умерла. Дочь была уже взрослая, она и распоряжалась на похоронах. Собрались люди, важные, известные, красивые. Я стоял рядом с гробом как изваяние. Что лежало передо мной? Куда делись правильные математические линии и объёмы? Сморщенная мумия, образ испорченного смертного мира, победившего жизнь. Дочь держала меня за руку. Когда все разъехались, она тоже исчезла, чтобы появиться вот сейчас, когда я стал немощным.

Я стал немощным. Это по правилам этого бунтующего мира. Просто я снова, как в детстве, перестал ориентироваться в нём, потерял к нему интерес. Однажды утром не приехал на работу, меня искали по всему городу и нашли на дальней станции метро, сидящего на полу в разорванном пальто, без шапки и ботинок. Что со мной произошло — да какая разница. Я бы объяснил вам так, как это делают грудные младенцы, да вы не поймёте, я сам не понимал свою маленькую дочь, когда был, как вы говорите, в своём уме. Только это вот сейчас я возвратился в свой ум, позволяющий мне обходиться без ваших условностей, языка, приличий и прочей белиберды. Нет, я не забыл ваш язык, я просто осознал его ненужность, я вернулся в то состояние, когда мир был только-только сотворён мной. Я понял, что проиграл первый раунд, и нужно вернуться в самое начало, только теперь не подстраиваться под мир, а быть непреклонным и последовательным до конца. Математика мне в помощь. Мне давали таблетки, кололи что-то в руку, а я продолжал в уме рисовать многомерные графики. Как хорошо всё-таки уметь обходиться без слов. И даже без формул можно обходиться: просто в голове вспыхивает эта красота, и ты возвращаешься к тому моменту, когда сгустил тепло и вывернул его наружу. Только сейчас это уже твёрдые ясные ощущения, приносящие удовольствие. Я снова становлюсь творцом. Позвонили дочери. Она приехала, внимательно посмотрела мне в глаза и сказала доктору: «Я согласна». И меня перевели сюда, в тихое светлое место.

И ещё я принял решение. Мне уже не жалко этого мира. Он так яростно гонит себя к собственной гибели, так упивается войнами и покорением природы, что его участь решена им самим. Поэтому нет у меня никакого страха и упрёка, я уверен, что всё делаю правильно. Мне только жалко медсестру. Я смотрю на её коротенький белый халатик, на полненькие ножки, на ручки с ямочками на локтях, на светло-жёлтые кудряшки, выбивающиеся из-под сестринского колпака, на серые смеющиеся глаза, на губы, за которыми прячутся маленькие горошинки зубов, я чувствую её мягкие, но сильные руки, когда она делает укол — и мне жаль это моё творение. Поэтому я сделаю это ночью, когда она уйдёт домой и ляжет спать. Я специально спрошу у неё, куда она пойдёт, ведь молоденькие девушки иногда проводят целые ночи на танцах, а иногда в объятиях мужчины. Я хочу, чтобы она спала, когда я закрою глаза в последний раз и весь этот мир провалится куда-то за пределы моей фантазии. Это будет мой последний подарок погибающему миру: пусть она не видит этой смерти. Ну а я возьму паузу — и снова начну сгущать тепло и выводить его наружу, выворачиваясь наизнанку. Будет ли новый мир похож на этот — пока не знаю, настоящие идеи смогут зародиться во мне только тогда, когда я полностью отрешусь от этого творения. Но кто знает — может быть я снова создам женщину. И пусть она тогда будет такая же, как эта милая медсестра.