![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
firecutter
Игорь всегда ставит задачи не для моего интеллекта. Ну это наверное потому, что ставит он их не конкретно мне, а просто пишет у себя в блоге: а давайте прочтём роман выдающегося каталонского писателя Жауме Кабре «Я исповедуюсь», а в мае его обсудим в литературном клубе. И участники литературного клуба молча сказали «а давай» и вот так запросто пошли читать. И я тоже молча сказал «а давай» и отправился в далёкий интернет на поиски, в ужасе от того, каким образом мне придётся сочетать такое чтение с собственной жизнью (при этом ещё не зная ничего об этом чтении, но подозревая, что так просто такие предложения не делаются). Почему я говорю, что не для моего интеллекта? Ну а что ещё можно сказать, если я закрыл читалку десять минут назад и прочитанное ещё болтается у меня в голове в совершенном хаосе (в ожидании, видимо, Духа Божьего, который пронесётся над волнами и упорядочит мир, где надо сгустив его в звёзды и растения, а где надо разредив до вакуума), а сейчас (прошло ещё минут пять, как я это пишу, так что уже не сейчас) мне снова приходится её открывать, потому что я не помню ни названия книги, ни имени её автора. Ёкэлэмэнэ, Адриа Ардевол — это я? Нет-нет, я не умею играть на скрипке, не знаю даже полутора языков, никогда не слышал большинство имён его знакомых (тех, что пояснялись в сносках, с датами жизни). Но у меня, похоже, такое же устройство памяти, каким оно было у Адриа на момент окончания книги. С той только разницей, что оно у меня такое всю жизнь. И да, безусловно, есть нечто, в чём я его превосхожу: мне пдовластно искусство создавать и сохранять компьютерные файлы!
В общем, в мае, когда литературный клуб соберётся на обсуждение, я уже вовсе ничего помнить не буду, поэтому не пойду туда, чтобы не срамиться («Вместо того, чтобы вам говорить: "если угодно будет Господу и живы будем... и т.д."»). Вот даже цитату эту я не по памяти написал и не в Библии самостоятельно отыскал, шурша листками, а щёлкнул три раза мышкой — и вот она, к моим услугам! Компьютер — моя память. Как же это людям удаётся помнить столько всего наизусть, да на разных языках: кто, когда и где сказал именно вот эти слова, которые я даже просто повторить с разбегу не смогу, не то, что запомнить? Только такие люди и должны писать книги. Вот так я к сорока шести годам начинаю понимать, чем писатель отличается от прочих людей. Умением обращаться с памятью. Я угадал?
С памятью я обращаюсь из рук вон плохо. Потому что если бы обращался с ней так, как подобает писателю, то, возможно, смог бы написать свою историю мирового зла. Пусть не такую обширную, как Кабре (или его герои), но зло ведь не обширностью характеризуется. Это только друзья Онотоле Вассермана могут всерьёз рассуждать, что Сталин был таки не кровавым тираном, а прогрессивным деятелем, потому что они насчитали в его жертвах не тридцать миллионов человек, а восемь миллионов. А один наш депутат, тот вовсе заявил, что из двухсот известных ему членов его семьи ни один не был репрессирован, а значит Солженицын и Шаламов (или ещё кто-то) — проплаченная (популярное нынче слово, весьма красноречиво характеризующее тех, кто его употребляет) ложь. Вспоминаю конец восьмидесятых, когда все вдруг вспомнили присловье об иванах, родства не помнящих, и в обиходе с лёгкой руки Чингиза Айтматова (где взять силы, чтоб перечитать «Буранный полустанок» и прочесть что-нибудь ещё?) появилось слово манкурт. Оказалось-то всё просто: запамятованное родство не просто так потерялось, расстреляли его, сгноили, а выжившим строго-настрого наказали: отныне ваша память, ваша история и вся ваша жизнь начинается с улицы Володарского, а заканчивается памятником Ленину. Поэтому самые старые и дорогие документы, хранящиеся в семейных архивах — письма с фронтов Великой Отечественной. Потому что ей милостиво разрешили быть в родстве иванов. Заявления, в которых дети моих прадеда и прабабки отказываются от своих родителей, в семье не сохранились. Мне о них рассказали. Кому-нибудь ещё рассказывали их предки, как они отказывались от своих предков? А в последние годы мы ещё поумнели, и теперь называем манкуртами не тех, кто забыл жертвы советской власти, а тех, кто хочет отправить на помойку её памятники. Впрочем, поумнели — это неточное слово. Я не знаю, как можно сравнивать отправку на помойку памятников (кто-то, помню, крикнул в комментах: конечно, они ведь не могут сопротивляться, памятники!) с отправкой на помойку живых людей (можно подумать, живые люди сопротивлялись сильнее и продуктивнее, чем нынче сопротивляются памятники. Им было хуже — у них не было такого количества защитников, как у нынешних памятников). Знаю, что люди, делающие такое сравнение, считают меня циником. Я с ними не спорю, потому что действительно циник. Я.
В моей семье не сохранилось почти никаких документов. Да и сохранившиеся нуждались в комментариях. Бабушка показывала мне свою метрику, выписанную в 1930 году, в которой было написано, что она по национальности украинка и родилась в городе Грайвороне 26 октября 1913 года, и смеялась: всё переврано, и дата рождения (13 ноября), и национальность (полька), и место рождения (Варшава). Документ наверное ещё существует (мой дядя, сын бабушки, я думаю, сохранил его), но проверить его на подлинность (или оспорить) уже вряд ли возможно. Конфликт писания и предания остался неразрешимым. В принципе, я думаю, это задача выполнимая: в Грайвороне наверняка есть музей и архивы, можно связаться с энтузиастами, работающими в них, и по крупицам восстановить портрет моего прадеда, расстрелянного в 1937 году. Возможно, он сам успел кого-нибудь отправить на расстрел (был партийным деятелем губернского масштаба). Только я не уверен, что мне это действительно нужно. Если он был честным и добрым (как утверждала бабушка) и пострадал за правду — мне нечем гордиться, потому что это не я честный и добрый страдалец за правду, я скорее наоборот. А если он был верным ежовцем — я ничем не смогу воздать тем, кого он убил. Моя задача — самому не убить кого-нибудь в надвигающейся смуте. Прах прадеда я не смогу потревожить в любом случае: место его захоронения безымянно и неизвестно. А сколько преданий моей семьи осталось без документального (даже подложно-документального) подтверждения — Бог знает.
Но страшно не это, не невосстановимость и неустановимость истины. Страшно то, что истина по большому счёту никому не нужна, потому что мы не умеем ею пользоваться, не умеем извлекать уроки из истории, и главным образом из истории зла, шагающей рука об руку с историей культуры, историей красоты (эти предметы, если я ещё не забыл, составляли интерес Адриа Ардевола, профессиональный интерес). История ничему не учит? Да нет, учит, и ещё как. Просто мы не учимся. (Знаю людей, которых очень раздражает это обобщающее «мы», но я не могу сказать «они» потому что сам точно такой же, и не могу говорить только за себя, потому что не видел за всю жизнь примеров противоположного в других). И не потому что такие тупые (хотя и тупые тоже, да), а потому что есть он — первородный грех, от которого доныне вся тварь стенает и мучится. Желание первенства, власти, вершения судеб. Желание достать до неба и стать богом. Сначала ближнему, потом всем остальным. Странно? Но ведь Бог заповедал человеку властвовать над животными, а не над другими людьми. И говоря «сотворим помощника» (женщину), вовсе не подразумевал сотворение бесправного и забитого существа, чья жизнь — сплошное насилие над телом и душой со стороны того к кому «влечение твоё». Бог не благословляет рабства. Это человек однажды вдруг осознаёт, что он лучше своего соседа, умнее, сильнее, красивее, и на этом основании начинает судьбой этого соседа распоряжаться. Но Бог его никогда этому не учил.
Автор книги закольцовывает историю главного героя и его скрипки. Это красиво, это изящно с точки зрения литературы, и это совершенно правильно по жизни. Главный герой теряет память и становится удобрением для следующего витка истории. Символично. Хотя остальные становятся тем же самым не теряя памяти. Память по большому счёту оказывается не нужна. Дядя Хаим и Матиас Альпаэртс (как хорошо, что автор в конце книги составил список её персонажей, без него мне пришлось бы совсем худо) были бы рады от своей памяти избавиться. Потому что они не умерли, когда умирали другие. И Конрад Будден тоже хотел бы избавиться от неё. Потому что творил зло неописуемое, и тоже остался жив. И ни люди, ни Бог, не приняли их покаяния. Они остались одни. Как остались одни мои бабушка, её сестра и брат, писавшие отказ от родителей, чтобы выжить. Знаете, почему они не забыли этого? Потому что прабабушка Юлия Антоновна выжила в тюрьме и вернувшись через четыре года домой — простила их. Поэтому я знаю эту страницу моей семьи. У меня нет другого объяснения.
Вот в чём вопрос: почему Бог это всё терпит? Помню, Володя Шутов задал мне этот вопрос: где был Господь, когда евреев отправляли в газовые камеры? Я сказал, что Он был там, среди них. Это такая красивая художественная правда. Но ведь они-то этого не знали. Да и знали бы — что это им дало бы? Мы знаем, что Иешуа плотник, сын плотника, и его братья и сёстры здесь среди нас, голые и истощённые. Но нам-то что с этого, если всё равно умирать — вот так просто, позорно, без права на последнее слово. Если всё равно Берте не играть на этой скрипке. Кабре идёт дальше этого: почему Бог не лишает памяти тех, кто желал бы её лишиться? И лишает тех, кто мог бы помнить и принести памятью пользу? Я могу сказать тысячи слов в оправдание Бога, изображающего безучастность и слепоту в своих небесах. Но они никому из них не помогут. Поэтому лучше будет, честнее будет, правильнее будет оставить эти вопросы без ответа. Где Бог? Бог знает. Вполне возможно, даже если ты Его ищешь — Он не там, где ты ищешь. Даже скорее всего не там. Есть лишь одна надежда человека на смысл существования: добро и зло, память и забвение имеют значение только с точки зрения вечности. Воздаяние на конечном отрезке бессмысленно: оно ничему никого не учит. Поэтому мы и не учимся — вечности не видим. Не гипотетического бесконечного времени вселенной, а какого-то другого измерения, в котором наше время, видимое нами длинной линией — всего лишь точка, в которой все мы находимся вместе единым целым. Я даже подозреваю, что время в принципе никуда не течёт и вообще не движется, оно стоит неподвижно где-то и лишь притягивает нас с большей или меньшей интенсивностью. Поэтому пересекаются судьбы. Людей, скрипок, древесных семян, амулетов, политических режимов, снова людей. Поэтому в сознании Адриа Ардевола смешиваются реплики инквизиторов и офицеров СС. Время никуда не идёт, оно ждёт, когда мы придём к нему. А мы и рады бежать сломя головы, не разбирая кто мы такие: братья или офицеры. Иисус Христос во все времена тот же. И мы те же. И что есть истина?
Я наверное должен изречь какую-нибудь истину, как и положено человеку, который не только знает содержание Библии, но и умеет находить любую нужную цитату в три клика мышью. Однако чем больше я знаю цитат и чем лучше осваиваю возможности памяти компьютера, тем меньше у меня желания что-либо говорить однозначно. Потому что я всё равно совру. Особенно если буду пытаться оправдать Бога. Уж Он-то точно не нуждается в моём оправдании. Это я в Его оправдании нуждаюсь. Но я и этого доказать наверняка не могу. Я могу в это верить. И надеяться, что моя вера принесёт кому-нибудь добро. Не убью кого-нибудь — полюбить уж не мечтаю.
И надо бы напоследок памятку читателям-христианам оставить. Полезно ли это читать христианину?
Да, полезно. Во-первых потому что это хорошая литература, а хорошая литература полезна сама по себе, как хорошая живопись, хорошая музыка, хорошая архитектура. «Хорошо весьма» — это Божий эпитет. Здесь — весьма и весьма хорошо. А во-вторых... во-вторых много чего, что мы упускаем, ограничивая своё чтение только цитатами из Библии и газетными статьями. Что для нас зло и где для нас Бог? Во что мы верим? И зачем? И верим ли вообще? Жить с этими вопросами очень сложно. Так же сложно, как с памятью. Или как без памяти. Но без них нам никуда. Раз уж мы имеем претензию называться Его детьми. Нам нельзя бояться неправильных мыслей. Иначе мы и правильные потеряем. «Пойте все разумно» — говорит псалмопевец. Ключевое слово «разумно». Ладно, в-третьих: книга на удивление целомудренна для современной литературы, грешащей излишним натурализмом. Её просто приятно читать: нет ощущения, что подглядываешь за героями в замочную скважину. При этом — полная открытость их душ. Это возможно, я говорил, говорю и буду говорить: можно писать о любви, не касаясь технической стороны дела, и при этом будет бездна нежности и тепла. Высший пилотаж!
В общем, в мае, когда литературный клуб соберётся на обсуждение, я уже вовсе ничего помнить не буду, поэтому не пойду туда, чтобы не срамиться («Вместо того, чтобы вам говорить: "если угодно будет Господу и живы будем... и т.д."»). Вот даже цитату эту я не по памяти написал и не в Библии самостоятельно отыскал, шурша листками, а щёлкнул три раза мышкой — и вот она, к моим услугам! Компьютер — моя память. Как же это людям удаётся помнить столько всего наизусть, да на разных языках: кто, когда и где сказал именно вот эти слова, которые я даже просто повторить с разбегу не смогу, не то, что запомнить? Только такие люди и должны писать книги. Вот так я к сорока шести годам начинаю понимать, чем писатель отличается от прочих людей. Умением обращаться с памятью. Я угадал?
С памятью я обращаюсь из рук вон плохо. Потому что если бы обращался с ней так, как подобает писателю, то, возможно, смог бы написать свою историю мирового зла. Пусть не такую обширную, как Кабре (или его герои), но зло ведь не обширностью характеризуется. Это только друзья Онотоле Вассермана могут всерьёз рассуждать, что Сталин был таки не кровавым тираном, а прогрессивным деятелем, потому что они насчитали в его жертвах не тридцать миллионов человек, а восемь миллионов. А один наш депутат, тот вовсе заявил, что из двухсот известных ему членов его семьи ни один не был репрессирован, а значит Солженицын и Шаламов (или ещё кто-то) — проплаченная (популярное нынче слово, весьма красноречиво характеризующее тех, кто его употребляет) ложь. Вспоминаю конец восьмидесятых, когда все вдруг вспомнили присловье об иванах, родства не помнящих, и в обиходе с лёгкой руки Чингиза Айтматова (где взять силы, чтоб перечитать «Буранный полустанок» и прочесть что-нибудь ещё?) появилось слово манкурт. Оказалось-то всё просто: запамятованное родство не просто так потерялось, расстреляли его, сгноили, а выжившим строго-настрого наказали: отныне ваша память, ваша история и вся ваша жизнь начинается с улицы Володарского, а заканчивается памятником Ленину. Поэтому самые старые и дорогие документы, хранящиеся в семейных архивах — письма с фронтов Великой Отечественной. Потому что ей милостиво разрешили быть в родстве иванов. Заявления, в которых дети моих прадеда и прабабки отказываются от своих родителей, в семье не сохранились. Мне о них рассказали. Кому-нибудь ещё рассказывали их предки, как они отказывались от своих предков? А в последние годы мы ещё поумнели, и теперь называем манкуртами не тех, кто забыл жертвы советской власти, а тех, кто хочет отправить на помойку её памятники. Впрочем, поумнели — это неточное слово. Я не знаю, как можно сравнивать отправку на помойку памятников (кто-то, помню, крикнул в комментах: конечно, они ведь не могут сопротивляться, памятники!) с отправкой на помойку живых людей (можно подумать, живые люди сопротивлялись сильнее и продуктивнее, чем нынче сопротивляются памятники. Им было хуже — у них не было такого количества защитников, как у нынешних памятников). Знаю, что люди, делающие такое сравнение, считают меня циником. Я с ними не спорю, потому что действительно циник. Я.
В моей семье не сохранилось почти никаких документов. Да и сохранившиеся нуждались в комментариях. Бабушка показывала мне свою метрику, выписанную в 1930 году, в которой было написано, что она по национальности украинка и родилась в городе Грайвороне 26 октября 1913 года, и смеялась: всё переврано, и дата рождения (13 ноября), и национальность (полька), и место рождения (Варшава). Документ наверное ещё существует (мой дядя, сын бабушки, я думаю, сохранил его), но проверить его на подлинность (или оспорить) уже вряд ли возможно. Конфликт писания и предания остался неразрешимым. В принципе, я думаю, это задача выполнимая: в Грайвороне наверняка есть музей и архивы, можно связаться с энтузиастами, работающими в них, и по крупицам восстановить портрет моего прадеда, расстрелянного в 1937 году. Возможно, он сам успел кого-нибудь отправить на расстрел (был партийным деятелем губернского масштаба). Только я не уверен, что мне это действительно нужно. Если он был честным и добрым (как утверждала бабушка) и пострадал за правду — мне нечем гордиться, потому что это не я честный и добрый страдалец за правду, я скорее наоборот. А если он был верным ежовцем — я ничем не смогу воздать тем, кого он убил. Моя задача — самому не убить кого-нибудь в надвигающейся смуте. Прах прадеда я не смогу потревожить в любом случае: место его захоронения безымянно и неизвестно. А сколько преданий моей семьи осталось без документального (даже подложно-документального) подтверждения — Бог знает.
Но страшно не это, не невосстановимость и неустановимость истины. Страшно то, что истина по большому счёту никому не нужна, потому что мы не умеем ею пользоваться, не умеем извлекать уроки из истории, и главным образом из истории зла, шагающей рука об руку с историей культуры, историей красоты (эти предметы, если я ещё не забыл, составляли интерес Адриа Ардевола, профессиональный интерес). История ничему не учит? Да нет, учит, и ещё как. Просто мы не учимся. (Знаю людей, которых очень раздражает это обобщающее «мы», но я не могу сказать «они» потому что сам точно такой же, и не могу говорить только за себя, потому что не видел за всю жизнь примеров противоположного в других). И не потому что такие тупые (хотя и тупые тоже, да), а потому что есть он — первородный грех, от которого доныне вся тварь стенает и мучится. Желание первенства, власти, вершения судеб. Желание достать до неба и стать богом. Сначала ближнему, потом всем остальным. Странно? Но ведь Бог заповедал человеку властвовать над животными, а не над другими людьми. И говоря «сотворим помощника» (женщину), вовсе не подразумевал сотворение бесправного и забитого существа, чья жизнь — сплошное насилие над телом и душой со стороны того к кому «влечение твоё». Бог не благословляет рабства. Это человек однажды вдруг осознаёт, что он лучше своего соседа, умнее, сильнее, красивее, и на этом основании начинает судьбой этого соседа распоряжаться. Но Бог его никогда этому не учил.
Автор книги закольцовывает историю главного героя и его скрипки. Это красиво, это изящно с точки зрения литературы, и это совершенно правильно по жизни. Главный герой теряет память и становится удобрением для следующего витка истории. Символично. Хотя остальные становятся тем же самым не теряя памяти. Память по большому счёту оказывается не нужна. Дядя Хаим и Матиас Альпаэртс (как хорошо, что автор в конце книги составил список её персонажей, без него мне пришлось бы совсем худо) были бы рады от своей памяти избавиться. Потому что они не умерли, когда умирали другие. И Конрад Будден тоже хотел бы избавиться от неё. Потому что творил зло неописуемое, и тоже остался жив. И ни люди, ни Бог, не приняли их покаяния. Они остались одни. Как остались одни мои бабушка, её сестра и брат, писавшие отказ от родителей, чтобы выжить. Знаете, почему они не забыли этого? Потому что прабабушка Юлия Антоновна выжила в тюрьме и вернувшись через четыре года домой — простила их. Поэтому я знаю эту страницу моей семьи. У меня нет другого объяснения.
Вот в чём вопрос: почему Бог это всё терпит? Помню, Володя Шутов задал мне этот вопрос: где был Господь, когда евреев отправляли в газовые камеры? Я сказал, что Он был там, среди них. Это такая красивая художественная правда. Но ведь они-то этого не знали. Да и знали бы — что это им дало бы? Мы знаем, что Иешуа плотник, сын плотника, и его братья и сёстры здесь среди нас, голые и истощённые. Но нам-то что с этого, если всё равно умирать — вот так просто, позорно, без права на последнее слово. Если всё равно Берте не играть на этой скрипке. Кабре идёт дальше этого: почему Бог не лишает памяти тех, кто желал бы её лишиться? И лишает тех, кто мог бы помнить и принести памятью пользу? Я могу сказать тысячи слов в оправдание Бога, изображающего безучастность и слепоту в своих небесах. Но они никому из них не помогут. Поэтому лучше будет, честнее будет, правильнее будет оставить эти вопросы без ответа. Где Бог? Бог знает. Вполне возможно, даже если ты Его ищешь — Он не там, где ты ищешь. Даже скорее всего не там. Есть лишь одна надежда человека на смысл существования: добро и зло, память и забвение имеют значение только с точки зрения вечности. Воздаяние на конечном отрезке бессмысленно: оно ничему никого не учит. Поэтому мы и не учимся — вечности не видим. Не гипотетического бесконечного времени вселенной, а какого-то другого измерения, в котором наше время, видимое нами длинной линией — всего лишь точка, в которой все мы находимся вместе единым целым. Я даже подозреваю, что время в принципе никуда не течёт и вообще не движется, оно стоит неподвижно где-то и лишь притягивает нас с большей или меньшей интенсивностью. Поэтому пересекаются судьбы. Людей, скрипок, древесных семян, амулетов, политических режимов, снова людей. Поэтому в сознании Адриа Ардевола смешиваются реплики инквизиторов и офицеров СС. Время никуда не идёт, оно ждёт, когда мы придём к нему. А мы и рады бежать сломя головы, не разбирая кто мы такие: братья или офицеры. Иисус Христос во все времена тот же. И мы те же. И что есть истина?
Я наверное должен изречь какую-нибудь истину, как и положено человеку, который не только знает содержание Библии, но и умеет находить любую нужную цитату в три клика мышью. Однако чем больше я знаю цитат и чем лучше осваиваю возможности памяти компьютера, тем меньше у меня желания что-либо говорить однозначно. Потому что я всё равно совру. Особенно если буду пытаться оправдать Бога. Уж Он-то точно не нуждается в моём оправдании. Это я в Его оправдании нуждаюсь. Но я и этого доказать наверняка не могу. Я могу в это верить. И надеяться, что моя вера принесёт кому-нибудь добро. Не убью кого-нибудь — полюбить уж не мечтаю.
И надо бы напоследок памятку читателям-христианам оставить. Полезно ли это читать христианину?
Да, полезно. Во-первых потому что это хорошая литература, а хорошая литература полезна сама по себе, как хорошая живопись, хорошая музыка, хорошая архитектура. «Хорошо весьма» — это Божий эпитет. Здесь — весьма и весьма хорошо. А во-вторых... во-вторых много чего, что мы упускаем, ограничивая своё чтение только цитатами из Библии и газетными статьями. Что для нас зло и где для нас Бог? Во что мы верим? И зачем? И верим ли вообще? Жить с этими вопросами очень сложно. Так же сложно, как с памятью. Или как без памяти. Но без них нам никуда. Раз уж мы имеем претензию называться Его детьми. Нам нельзя бояться неправильных мыслей. Иначе мы и правильные потеряем. «Пойте все разумно» — говорит псалмопевец. Ключевое слово «разумно». Ладно, в-третьих: книга на удивление целомудренна для современной литературы, грешащей излишним натурализмом. Её просто приятно читать: нет ощущения, что подглядываешь за героями в замочную скважину. При этом — полная открытость их душ. Это возможно, я говорил, говорю и буду говорить: можно писать о любви, не касаясь технической стороны дела, и при этом будет бездна нежности и тепла. Высший пилотаж!
