Пепел «Мастера и Маргариты»
Jan. 31st, 2013 19:30![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
firecutter
По следам «Культуротеки» от 22 января. Кстати, рекомендую к прослушиванию. И данный выпуск, и всю программу.
Не о Гоголе, а о Булгакове.
Где-то могу допустить неточности, поскольку Булгакова давно не перечитывал.
Возвращаясь к «Мастеру и Маргарите». Чем эта книга так притягательна для христиан? Ведь нет (ну ладно, почти нет) среди нас равнодушных к ней. Одни, подобно активному слушателю передачи, благодарны ей за то, что она подтолкнула их интерес к Евангелию, другие, как известный наш Павел Гараджа, уверовав, устраивают демонстративное сожжение «евангелия от сатаны».
А вот с этого и начнём. Потому что факт любопытный и, кажется мне, не единичный. И хоть, безусловно, сжечь книгу это совсем не то, что сжечь автора, но сожжение автора банально, как любое убийство, а сожжение книги — акт сакральный, почти заместительная жертва. Для скольких писателей было бы благом, если б рукописи горели! Однако, меня больше интересует оксюморон «евангелие от сатаны», каковое и ставится в вину данному произведению. Потому что если мы судим автора и книгу всерьёз, то долой оксюмороны — евангелие от сатаны невозможно в принципе (и творчество Булгакова это доказывает), а если всё же оксюморон, то давайте говорить о литературной критике, а не о Страшном суде над автором за его слова. Суд, разумеется, будет, но наши акции по сожжению книг в таком случае не помогут ни автору, ни нам.
Впрочем, в данном случае помощь требуется скорее читателю. А заключается она в том, что рассматривать «Мастера и Маргариту» в отрыве от остального творчества Булгакова бессмысленно. Иными словами, чтению этой книги сильно мешает её культовый статус в современной русской литературе, имеющий более политическую подоплёку, нежели литературную. А если начать с литературы, то может получиться совсем другая картина.
Мне повезло в этом отношении. Знакомство с творчеством Булгакова я начал с чудесного фильма «Дни Турбиных» с Мягковым, Басилашвили, Щербаковым, Лановым, Ивановым и Ташковой, а также с замечательным романсом Исаака Шварца «Белой акации гроздья душистые», который по праву можно считать главным действующим лицом фильма. Я был ещё ребёнком, поэтому не могу сказать, понял ли что-нибудь, но запомнил атмосферу, которая легко воспроизвелась, когда читал «Белую гвардию» двадцать лет спустя. Потом смотрел «Бег» с Ульяновым и Дворжецким, фильм скорее актёрский, чем авторский (мне так показалось). Во времена моих отрочества-юности Булгаков был не во всякой библиотеке, поэтому ознакомление с оригиналом тоже произошло гораздо позже. Первой прочитанной мною книгой Булгакова было «Собачье сердце». И я очень обрадовался талантливой экранизации Бортко. А потом уже вернулся к «Дням Турбиных» и «Белой гвардии». Время «Мастера и Маргариты» пришло позднее. Поэтому скажу ещё несколько слов об этих книгах, а потом уже перейду к ней.
В передаче прозвучала очень правильная мысль: в действительности самым значительным, программным, как говорят, произведением Булгакова была вовсе не «Мастер и Маргарита», а «Белая гвардия». Писатель гениальный от писателя обычного отличается одним очень тонким даром. Если обычный писатель ставит на карте времени веху («Здесь и сейчас был Вася», допустим, к слову о Васе, Шукшин — писатель талантливый, но не...), то гений рисует на этой карте вектор — время движется туда! На примере Булгакова это очень хорошо заметно: у него потрясающее чувство времени, не как момента и даже не как череды сменяющих друг друга моментов, а именно как процесса смены. По его книгам вполне можно изучать историю первых тридцати лет советской власти. Да, это будет история не документальная, история мифическая, но она будет куда более достоверная, чем все документы, потому что она отражает тот самый дух времени, его динамику и поэзию, если хотите. Поэтому каждое следующее произведение Булгакова оказывается суммой и продолжением предыдущих — он идёт точно по своему вектору.
Вектор «Белой гвардии» задан совершенно точно. Прежнего, домашнего мира в уютном городе Киеве больше не будет. Не будет и прежней семьи, дружной и весёлой. Есть только два пути: либо уезжать отсюда в поисках нового счастья и новых корней, потому что старые напрочь отрублены, так что даже город стал чужим и неузнаваемым. Либо... либо прислушаться к словам юродивого сифилитика, открывшего для себя Евангелие и внезапно понявшего его суть: любой человек, даже такое ничтожество, как он, ценен для Бога до смерти. Да, это не вернёт корней и не восстановит семью, но даёт надежду на что-то новое, неизведанное и прекрасное. Автор оставляет читателя на этом распутье надежд, с намёком на то, что герой для себя всё уже решил. И — герой, услышавший, казалось бы давно забытое, Евангелие, уходит в небытие вместе со своим решением. А автор остаётся во времени и едва поспевает за его вектором: перемещается в Москву. Время ведь тоже ждёт нового и прекрасного, потому что ну не может же быть всегда так плохо, как сейчас.
Москва — совершенно другой город и, что совершенно невыносимо — чужой. И люди в нём живут чужие. Потом Воланд найдёт формулу этой «чужести» — квартирный вопрос всему виной. В Киеве, судя по всему, этого вопроса не было. А может быть, этого вопроса не было у Алексея Турбина, чей путь окончательно вышел из вектора времени и разошёлся с путём Булгакова. С тех пор все булгаковские герои равноудалены от автора. Больше никому он не сочувствует, прочь киевскую лирику, да здравствует новая московская ирония. Но гений не увлекается вектором времени, он его только обозначает. Подобно тому, как Булгаков в поисках нового счастья в новом мире всё дальше отрывается от Алексея, услышавшего Евангелие, окружающий его мир всё дальше уходит от самого Евангелия. И этот разрыв заполняется человеческими мечтами о всемогуществе.
Если «Белая гвардия» произведение чрезвычайно цельное и совершенно евангельское, потому что пронизано ожиданием очищения и освобождения, то «Собачье сердце» предстаёт перед читателем в виде парадокса. Совершенно нелогичен конфликт профессора Преображенского и Швондера, ведь они занимаются одним и тем же делом: создают «нового человека». Им бы на самом деле быть союзниками, перенять опыт и дополнить друг друга, глядишь, что и получилось бы. Писатель, за плечами которого не было «Белой гвардии», обязательно написал бы что-то в этом роде и вошёл в ряды советских фантастов. Но услышанное и прошедшее мечом через душу Евангелие не даст соврать. Люди вообще в массе своей друг другу враги — это ещё до вавилонской башни было понятно, и смешение языков было благом: незнакомца не так легко захотеть убить. И на этом парадоксы не заканчиваются. Ведь если приглядеться, сердце-то не собачье, сердце человеческое. Даже до операции Шарик скорее человек, чем собака — рассуждает уж больно по-человечьи. Что изменилось-то с операцией? Только возможности и запросы. Теперь можно не только сову разорвать. Коты, опять же, более доступны.
Мир шариковых-швондеров тоже имеет нужду в очищении и освобождении (как и упомянутую ранее надежду на счастье). Только эти чаянья не связаны с нематериальными эфирами типа «души» или «духа» и не сопряжены с прохождением через стыд. Они, в силу утилитаризма атеистически-материалистического мышления, воспринимают эти процессы, как нечто механическое. Для полного счастья нужно избавиться сначала от котов, потом от людей. Ну, не от всех, от некоторых. Но и котов можно оставить немного, чтобы не потерять остроту бытия. Все мировые вопросы этой механикой решаются чрезвычайно просто. «А взять всё и поделить!» Или «У меня и документ имеется!» На худой конец «Филиппыч, ну скажи ему!» Но не это нам интересно. Интересен здесь профессор, голова, средоточие человеческого разума, чести и совести. Может быть, он предложит миру что-то оригинальное, раз уж он доподлинно знает, откуда начинается разруха? Ничего подобного! Профессор с его масштабным мышлением действует точно так же: книгу — в печку (привет нашим христианам!), Шарикова — на операционный стол, Швондера... для швондеров пока, впрочем, есть телефон. Пока... Но ведь действует же! Эх, профессор, профессор! Ты до сих пор надеешься получить заветную бумажку?
На смену Булгакову-мистику решительно приходит Булгаков-мистификатор. «Собачье сердце» ни с чего начинается и ничем заканчивается. Какова мораль? — «Пропал калабуховский дом!» и никакой больше. О человеке уже не вздыхается, человек пропал ещё в Киеве...
В таком контексте «Мастер и Маргарита» была просто закономерна как следующий шаг. Оставался только вопрос подходящего времени, но гений автора и его предугадал, надо было лишь дожить до него.
Люди, разминувшиеся с Евангелием, тем более отвернувшиеся от него, обязательно создадут себе какой-нибудь его эрзац. Или, что чаще, воспримут эрзац, предложенный другими. Это, кстати, относится и к тем христианам, которые «были совращены» «Мастером и Маргаритой». Мы уже договорились, что Булгаков ответит за себя на Суде. Но давайте будем честны, если мы воспринимаем за чистую монету слова сатаны, значит, в словах Бога мы уже были разуверены. Чем-то заполнить можно только пустоту. А уж каким образом пустота оказывается внутри христианина — этого я вам не скажу.
Булгаков это не только ощущал своим чувством гения, он это доподлинно знал, он просто не мог этого не знать, сын профессора-богослова. Иначе бы «Белой гвардии» не было, если бы не знал, и «Собачье сердце» было бы триумфом коммунистической науки, помноженной на научный коммунизм. Поэтому нужно было не просто заменить закон Божий законом Швондера-Преображенского, а как угодно — логически, исторически, мифологически — обосновать эту замену. Для этого и понадобилась целая шайка. Во главе — профессор (!) Воланд. Под ним аж два швондера — Коровьев и Азазелло. Одному с целой Москвой не управиться, квартирный вопрос — он и в инфернальном мире, видимо, остр. Хотя Азазелло, это скорее борменталь, интеллектуал, не боящийся решительных действий. А в роли шарикова — какая насмешка! — кот Бегемот, не убитый своим прототипом десять лет назад. Тоже пролетарий, между прочим, примуса починяет. Ну вот, силы, ранее не понявшие друг дружку по недоразумению, и воссоединились, пора начинать.
Итак, строительство нового мира. По условиям — сугубо материалистического. И Христа не было!
Как же не было? — воскликнете вы, — ведь сам Воланд засвидетельствовал...
И я скромно промолчу, потому что в таком случае дальше продолжать разговор нет смысла.
Воланд не свидетельствовал о Христе. Воланд врал, как и положено врать человекоубийце от начала. Иешуа ничего общего с Христом не имеет. Поэтому, кстати, у многих и просыпается интерес к Евангелию, потому что когда тебе говорят ложь, не скрывая, что это ложь, должно появиться желание узнать правду. Беда только в том, что правда... да нет, беда не в правде, беда в лжи, как ей и положено. Ложь не просто врёт, она льстит. Это радикально. В то время, как у Христа «что ты зовёшь Меня благим, ведь благ только Бог», у Иешуа — все люди добрые, просто им что-то мешает (ну хотя бы квартирный вопрос). Иешуа буквально повторяет формулу Воланда: хороши вы, люди, добры. Насколько блага эта весть? А настолько же блага, как и всё, совершаемое там, где все договорились считать человека благим, а Бога несуществующим. Потому что, когда плохо, нужно желать добра и спасать, а когда хорошо — можно и поглумиться, не убудет.
Воланд, конечно, хитёр, он понимает, что совсем уничтожать религию никак нельзя. Если распространить правило «человек добр и хорош» на всех без исключения, тогда и дуре Аннушке нужно будет поклоняться. Между тем она, хоть и действующее лицо, ничуть не более реальна, чем Иешуа. А из какого, скажите мне, небытия, выплывает женщина-комсомолка, отрезающая голову материалисту Берлиозу? Нет-нет, без мистики никак нельзя, человеческий организм её требует. Поэтому самые прожжёные атеисты, способные аргументированно доказать мракобесность христианства, легко верят в гороскопы и НЛО. Не хотите Христа? Вот вам волшебная мазь и метла, намажьтесь и летайте на здоровье. Всё для добрых людей.
Можете даже проявлять милосердие на балу у сатаны к тем, кого Бог милосердием обделил. Ведь если посмотреть внимательно, у каждого посетителя бала есть оправдание. И Воланд даже может сделать вид, что прощает. Мы не будем расспрашивать о цене его «прощения», мы сразу придём к результату: вот счастливо прощённый Мастер живёт со своей Маргаритой один бесконечный серый день в домике у ручья посреди бесконечного тумана. И даже Иешуа прощён и продолжает беседовать с Пилатом. Целую вечность, между прочим...
Я не знаю, возможно Булгаков, измученный болью физической, душевной и духовной, на самом деле верил в то, что это и есть прощение. Но ведь это же настоящий ад. Даром, что без сковородок, так ведь оттуда и на сковородку захочешь, когда все темы для разговоров с Пилатом закончатся. И данный Богом гений не дал ему соврать: он описал ад.
Вод мы и сошли вслед за Булгаковым по ступенькам его творчества в то самое место, куда и желали его отправить.
Как ни парадоксально, но пониманию «Мастера и Маргариты» помешала именно её культовость. Вознесённая на пьедестал и оторванная от контекста, она рассматривалась, как некая вещь в себе, культурный феномен, манифест системы. А на самом деле это был крик умирающего человека, крик ужаса перед смертью и сожаления о зарытом в землю таланте. Ведь умение видеть вектор времени недоступно из самого времени, оно доступно только из вечности. Это дар пророка, Божий дар. Булгаков обратил его в литературу и драматургию. В другое время оно может и сошло бы, можно было бы быть пророком и поэтом одновременно сравнительно безболезненно. Но Булгакову досталось время, когда нужно делать однозначный выбор: спуститься на плоскость к миру и шагать вместе с ним, или же подняться над миром и стать юродивым. Второй ещё в Киеве показался ему гибельным, и он выбрал первый. Но неизбежно прогадал: дар, полученный с неба, так или иначе на небо и вернётся, и от страданий его носителю не избавиться. Весь вопрос в том, ради чего страдать. Ради неизведанной райской вечности, о которой молва болтает всякую чушь про облака и арфы, или же ради вот этого уголка тишины и полумрака посреди бесконечного туманного болота, и тоже навечно? Это даже не между журавлём в небе и синицей в руке, ведь Воланд всё равно обманет, синицу сожрёт наглый котяра, и ты останешься ни с чем. Булгаков и это знал. Неслучайно ведь Мастер не писал «Белой гвардии», а служил в какой-то конторе в ожидании выигрыша в лотерею. «Белая гвардия» встала бы вокруг него легионом ангелов. Кто это там говорил, что под Мастером Булгаков подразумевал себя? Если так — тогда действительно ад...
Интересно, что книга дала плоды не религиозные, а культурные (и это правильно, ибо о религиозности её лишь говорят все, кому не лень, но культ Иешуа так и не возник). Я рискну предположить, что именно её пепел стучал в сердца братьев Стругацких. Будучи а) материалистами-агностиками и б) фантастами-авантюристами, они подхватили упавшее знамя Булгакова, его тоску по «воспитанному человеку», который обязательно должен прийти на смену шариковым, швондерам и преображенским, иначе всему этому миру хана, и подошли к этому делу по-научному: Понтий Пилат это вчерашний день, а нам нужно конструировать завтрашний. Каждый их роман похож на сложное уравнение, одно из неизвестных в котором и есть тот самый невозможный человек. Уравнения были нерешаемые, но Стругацкие бились до конца: в математике нет слова «невозможно». Но уже в «Хромой судьбе» мелькают признаки прозрения. Неслучайно оператора машины, определяющей степень гениальности, зовут Михаилом Афанасьевичем. Гений Стругацких, тоже умеющий рисовать векторы, указывает им, что они идут в направлении тупика. И впоследствии Борис, уже один, рискнёт написать такую же тупиковую книгу «Бессильные мира сего». Книга останется незамеченной — в наше время все бессильны, это очевидно. Настала пора нового героя, который среди этого всеобщего бега за призраком силы и могущества способен остановиться и взглянуть на небо. И понять свою слабость, и ощутить её, как блаженство. Впрочем, какой же это новый герой, это герой старый и всем известный, тот, с которого мы и начинали знакомство с Булгаковым — Алексей Турбин, наплевавший на векторы, плоскости и гениальность, и ушедший в вечность.
Не о Гоголе, а о Булгакове.
Где-то могу допустить неточности, поскольку Булгакова давно не перечитывал.
Возвращаясь к «Мастеру и Маргарите». Чем эта книга так притягательна для христиан? Ведь нет (ну ладно, почти нет) среди нас равнодушных к ней. Одни, подобно активному слушателю передачи, благодарны ей за то, что она подтолкнула их интерес к Евангелию, другие, как известный наш Павел Гараджа, уверовав, устраивают демонстративное сожжение «евангелия от сатаны».
А вот с этого и начнём. Потому что факт любопытный и, кажется мне, не единичный. И хоть, безусловно, сжечь книгу это совсем не то, что сжечь автора, но сожжение автора банально, как любое убийство, а сожжение книги — акт сакральный, почти заместительная жертва. Для скольких писателей было бы благом, если б рукописи горели! Однако, меня больше интересует оксюморон «евангелие от сатаны», каковое и ставится в вину данному произведению. Потому что если мы судим автора и книгу всерьёз, то долой оксюмороны — евангелие от сатаны невозможно в принципе (и творчество Булгакова это доказывает), а если всё же оксюморон, то давайте говорить о литературной критике, а не о Страшном суде над автором за его слова. Суд, разумеется, будет, но наши акции по сожжению книг в таком случае не помогут ни автору, ни нам.
Впрочем, в данном случае помощь требуется скорее читателю. А заключается она в том, что рассматривать «Мастера и Маргариту» в отрыве от остального творчества Булгакова бессмысленно. Иными словами, чтению этой книги сильно мешает её культовый статус в современной русской литературе, имеющий более политическую подоплёку, нежели литературную. А если начать с литературы, то может получиться совсем другая картина.
Мне повезло в этом отношении. Знакомство с творчеством Булгакова я начал с чудесного фильма «Дни Турбиных» с Мягковым, Басилашвили, Щербаковым, Лановым, Ивановым и Ташковой, а также с замечательным романсом Исаака Шварца «Белой акации гроздья душистые», который по праву можно считать главным действующим лицом фильма. Я был ещё ребёнком, поэтому не могу сказать, понял ли что-нибудь, но запомнил атмосферу, которая легко воспроизвелась, когда читал «Белую гвардию» двадцать лет спустя. Потом смотрел «Бег» с Ульяновым и Дворжецким, фильм скорее актёрский, чем авторский (мне так показалось). Во времена моих отрочества-юности Булгаков был не во всякой библиотеке, поэтому ознакомление с оригиналом тоже произошло гораздо позже. Первой прочитанной мною книгой Булгакова было «Собачье сердце». И я очень обрадовался талантливой экранизации Бортко. А потом уже вернулся к «Дням Турбиных» и «Белой гвардии». Время «Мастера и Маргариты» пришло позднее. Поэтому скажу ещё несколько слов об этих книгах, а потом уже перейду к ней.
В передаче прозвучала очень правильная мысль: в действительности самым значительным, программным, как говорят, произведением Булгакова была вовсе не «Мастер и Маргарита», а «Белая гвардия». Писатель гениальный от писателя обычного отличается одним очень тонким даром. Если обычный писатель ставит на карте времени веху («Здесь и сейчас был Вася», допустим, к слову о Васе, Шукшин — писатель талантливый, но не...), то гений рисует на этой карте вектор — время движется туда! На примере Булгакова это очень хорошо заметно: у него потрясающее чувство времени, не как момента и даже не как череды сменяющих друг друга моментов, а именно как процесса смены. По его книгам вполне можно изучать историю первых тридцати лет советской власти. Да, это будет история не документальная, история мифическая, но она будет куда более достоверная, чем все документы, потому что она отражает тот самый дух времени, его динамику и поэзию, если хотите. Поэтому каждое следующее произведение Булгакова оказывается суммой и продолжением предыдущих — он идёт точно по своему вектору.
Вектор «Белой гвардии» задан совершенно точно. Прежнего, домашнего мира в уютном городе Киеве больше не будет. Не будет и прежней семьи, дружной и весёлой. Есть только два пути: либо уезжать отсюда в поисках нового счастья и новых корней, потому что старые напрочь отрублены, так что даже город стал чужим и неузнаваемым. Либо... либо прислушаться к словам юродивого сифилитика, открывшего для себя Евангелие и внезапно понявшего его суть: любой человек, даже такое ничтожество, как он, ценен для Бога до смерти. Да, это не вернёт корней и не восстановит семью, но даёт надежду на что-то новое, неизведанное и прекрасное. Автор оставляет читателя на этом распутье надежд, с намёком на то, что герой для себя всё уже решил. И — герой, услышавший, казалось бы давно забытое, Евангелие, уходит в небытие вместе со своим решением. А автор остаётся во времени и едва поспевает за его вектором: перемещается в Москву. Время ведь тоже ждёт нового и прекрасного, потому что ну не может же быть всегда так плохо, как сейчас.
Москва — совершенно другой город и, что совершенно невыносимо — чужой. И люди в нём живут чужие. Потом Воланд найдёт формулу этой «чужести» — квартирный вопрос всему виной. В Киеве, судя по всему, этого вопроса не было. А может быть, этого вопроса не было у Алексея Турбина, чей путь окончательно вышел из вектора времени и разошёлся с путём Булгакова. С тех пор все булгаковские герои равноудалены от автора. Больше никому он не сочувствует, прочь киевскую лирику, да здравствует новая московская ирония. Но гений не увлекается вектором времени, он его только обозначает. Подобно тому, как Булгаков в поисках нового счастья в новом мире всё дальше отрывается от Алексея, услышавшего Евангелие, окружающий его мир всё дальше уходит от самого Евангелия. И этот разрыв заполняется человеческими мечтами о всемогуществе.
Если «Белая гвардия» произведение чрезвычайно цельное и совершенно евангельское, потому что пронизано ожиданием очищения и освобождения, то «Собачье сердце» предстаёт перед читателем в виде парадокса. Совершенно нелогичен конфликт профессора Преображенского и Швондера, ведь они занимаются одним и тем же делом: создают «нового человека». Им бы на самом деле быть союзниками, перенять опыт и дополнить друг друга, глядишь, что и получилось бы. Писатель, за плечами которого не было «Белой гвардии», обязательно написал бы что-то в этом роде и вошёл в ряды советских фантастов. Но услышанное и прошедшее мечом через душу Евангелие не даст соврать. Люди вообще в массе своей друг другу враги — это ещё до вавилонской башни было понятно, и смешение языков было благом: незнакомца не так легко захотеть убить. И на этом парадоксы не заканчиваются. Ведь если приглядеться, сердце-то не собачье, сердце человеческое. Даже до операции Шарик скорее человек, чем собака — рассуждает уж больно по-человечьи. Что изменилось-то с операцией? Только возможности и запросы. Теперь можно не только сову разорвать. Коты, опять же, более доступны.
Мир шариковых-швондеров тоже имеет нужду в очищении и освобождении (как и упомянутую ранее надежду на счастье). Только эти чаянья не связаны с нематериальными эфирами типа «души» или «духа» и не сопряжены с прохождением через стыд. Они, в силу утилитаризма атеистически-материалистического мышления, воспринимают эти процессы, как нечто механическое. Для полного счастья нужно избавиться сначала от котов, потом от людей. Ну, не от всех, от некоторых. Но и котов можно оставить немного, чтобы не потерять остроту бытия. Все мировые вопросы этой механикой решаются чрезвычайно просто. «А взять всё и поделить!» Или «У меня и документ имеется!» На худой конец «Филиппыч, ну скажи ему!» Но не это нам интересно. Интересен здесь профессор, голова, средоточие человеческого разума, чести и совести. Может быть, он предложит миру что-то оригинальное, раз уж он доподлинно знает, откуда начинается разруха? Ничего подобного! Профессор с его масштабным мышлением действует точно так же: книгу — в печку (привет нашим христианам!), Шарикова — на операционный стол, Швондера... для швондеров пока, впрочем, есть телефон. Пока... Но ведь действует же! Эх, профессор, профессор! Ты до сих пор надеешься получить заветную бумажку?
На смену Булгакову-мистику решительно приходит Булгаков-мистификатор. «Собачье сердце» ни с чего начинается и ничем заканчивается. Какова мораль? — «Пропал калабуховский дом!» и никакой больше. О человеке уже не вздыхается, человек пропал ещё в Киеве...
В таком контексте «Мастер и Маргарита» была просто закономерна как следующий шаг. Оставался только вопрос подходящего времени, но гений автора и его предугадал, надо было лишь дожить до него.
Люди, разминувшиеся с Евангелием, тем более отвернувшиеся от него, обязательно создадут себе какой-нибудь его эрзац. Или, что чаще, воспримут эрзац, предложенный другими. Это, кстати, относится и к тем христианам, которые «были совращены» «Мастером и Маргаритой». Мы уже договорились, что Булгаков ответит за себя на Суде. Но давайте будем честны, если мы воспринимаем за чистую монету слова сатаны, значит, в словах Бога мы уже были разуверены. Чем-то заполнить можно только пустоту. А уж каким образом пустота оказывается внутри христианина — этого я вам не скажу.
Булгаков это не только ощущал своим чувством гения, он это доподлинно знал, он просто не мог этого не знать, сын профессора-богослова. Иначе бы «Белой гвардии» не было, если бы не знал, и «Собачье сердце» было бы триумфом коммунистической науки, помноженной на научный коммунизм. Поэтому нужно было не просто заменить закон Божий законом Швондера-Преображенского, а как угодно — логически, исторически, мифологически — обосновать эту замену. Для этого и понадобилась целая шайка. Во главе — профессор (!) Воланд. Под ним аж два швондера — Коровьев и Азазелло. Одному с целой Москвой не управиться, квартирный вопрос — он и в инфернальном мире, видимо, остр. Хотя Азазелло, это скорее борменталь, интеллектуал, не боящийся решительных действий. А в роли шарикова — какая насмешка! — кот Бегемот, не убитый своим прототипом десять лет назад. Тоже пролетарий, между прочим, примуса починяет. Ну вот, силы, ранее не понявшие друг дружку по недоразумению, и воссоединились, пора начинать.
Итак, строительство нового мира. По условиям — сугубо материалистического. И Христа не было!
Как же не было? — воскликнете вы, — ведь сам Воланд засвидетельствовал...
И я скромно промолчу, потому что в таком случае дальше продолжать разговор нет смысла.
Воланд не свидетельствовал о Христе. Воланд врал, как и положено врать человекоубийце от начала. Иешуа ничего общего с Христом не имеет. Поэтому, кстати, у многих и просыпается интерес к Евангелию, потому что когда тебе говорят ложь, не скрывая, что это ложь, должно появиться желание узнать правду. Беда только в том, что правда... да нет, беда не в правде, беда в лжи, как ей и положено. Ложь не просто врёт, она льстит. Это радикально. В то время, как у Христа «что ты зовёшь Меня благим, ведь благ только Бог», у Иешуа — все люди добрые, просто им что-то мешает (ну хотя бы квартирный вопрос). Иешуа буквально повторяет формулу Воланда: хороши вы, люди, добры. Насколько блага эта весть? А настолько же блага, как и всё, совершаемое там, где все договорились считать человека благим, а Бога несуществующим. Потому что, когда плохо, нужно желать добра и спасать, а когда хорошо — можно и поглумиться, не убудет.
Воланд, конечно, хитёр, он понимает, что совсем уничтожать религию никак нельзя. Если распространить правило «человек добр и хорош» на всех без исключения, тогда и дуре Аннушке нужно будет поклоняться. Между тем она, хоть и действующее лицо, ничуть не более реальна, чем Иешуа. А из какого, скажите мне, небытия, выплывает женщина-комсомолка, отрезающая голову материалисту Берлиозу? Нет-нет, без мистики никак нельзя, человеческий организм её требует. Поэтому самые прожжёные атеисты, способные аргументированно доказать мракобесность христианства, легко верят в гороскопы и НЛО. Не хотите Христа? Вот вам волшебная мазь и метла, намажьтесь и летайте на здоровье. Всё для добрых людей.
Можете даже проявлять милосердие на балу у сатаны к тем, кого Бог милосердием обделил. Ведь если посмотреть внимательно, у каждого посетителя бала есть оправдание. И Воланд даже может сделать вид, что прощает. Мы не будем расспрашивать о цене его «прощения», мы сразу придём к результату: вот счастливо прощённый Мастер живёт со своей Маргаритой один бесконечный серый день в домике у ручья посреди бесконечного тумана. И даже Иешуа прощён и продолжает беседовать с Пилатом. Целую вечность, между прочим...
Я не знаю, возможно Булгаков, измученный болью физической, душевной и духовной, на самом деле верил в то, что это и есть прощение. Но ведь это же настоящий ад. Даром, что без сковородок, так ведь оттуда и на сковородку захочешь, когда все темы для разговоров с Пилатом закончатся. И данный Богом гений не дал ему соврать: он описал ад.
Вод мы и сошли вслед за Булгаковым по ступенькам его творчества в то самое место, куда и желали его отправить.
Как ни парадоксально, но пониманию «Мастера и Маргариты» помешала именно её культовость. Вознесённая на пьедестал и оторванная от контекста, она рассматривалась, как некая вещь в себе, культурный феномен, манифест системы. А на самом деле это был крик умирающего человека, крик ужаса перед смертью и сожаления о зарытом в землю таланте. Ведь умение видеть вектор времени недоступно из самого времени, оно доступно только из вечности. Это дар пророка, Божий дар. Булгаков обратил его в литературу и драматургию. В другое время оно может и сошло бы, можно было бы быть пророком и поэтом одновременно сравнительно безболезненно. Но Булгакову досталось время, когда нужно делать однозначный выбор: спуститься на плоскость к миру и шагать вместе с ним, или же подняться над миром и стать юродивым. Второй ещё в Киеве показался ему гибельным, и он выбрал первый. Но неизбежно прогадал: дар, полученный с неба, так или иначе на небо и вернётся, и от страданий его носителю не избавиться. Весь вопрос в том, ради чего страдать. Ради неизведанной райской вечности, о которой молва болтает всякую чушь про облака и арфы, или же ради вот этого уголка тишины и полумрака посреди бесконечного туманного болота, и тоже навечно? Это даже не между журавлём в небе и синицей в руке, ведь Воланд всё равно обманет, синицу сожрёт наглый котяра, и ты останешься ни с чем. Булгаков и это знал. Неслучайно ведь Мастер не писал «Белой гвардии», а служил в какой-то конторе в ожидании выигрыша в лотерею. «Белая гвардия» встала бы вокруг него легионом ангелов. Кто это там говорил, что под Мастером Булгаков подразумевал себя? Если так — тогда действительно ад...
Интересно, что книга дала плоды не религиозные, а культурные (и это правильно, ибо о религиозности её лишь говорят все, кому не лень, но культ Иешуа так и не возник). Я рискну предположить, что именно её пепел стучал в сердца братьев Стругацких. Будучи а) материалистами-агностиками и б) фантастами-авантюристами, они подхватили упавшее знамя Булгакова, его тоску по «воспитанному человеку», который обязательно должен прийти на смену шариковым, швондерам и преображенским, иначе всему этому миру хана, и подошли к этому делу по-научному: Понтий Пилат это вчерашний день, а нам нужно конструировать завтрашний. Каждый их роман похож на сложное уравнение, одно из неизвестных в котором и есть тот самый невозможный человек. Уравнения были нерешаемые, но Стругацкие бились до конца: в математике нет слова «невозможно». Но уже в «Хромой судьбе» мелькают признаки прозрения. Неслучайно оператора машины, определяющей степень гениальности, зовут Михаилом Афанасьевичем. Гений Стругацких, тоже умеющий рисовать векторы, указывает им, что они идут в направлении тупика. И впоследствии Борис, уже один, рискнёт написать такую же тупиковую книгу «Бессильные мира сего». Книга останется незамеченной — в наше время все бессильны, это очевидно. Настала пора нового героя, который среди этого всеобщего бега за призраком силы и могущества способен остановиться и взглянуть на небо. И понять свою слабость, и ощутить её, как блаженство. Впрочем, какой же это новый герой, это герой старый и всем известный, тот, с которого мы и начинали знакомство с Булгаковым — Алексей Турбин, наплевавший на векторы, плоскости и гениальность, и ушедший в вечность.
И напоследок ещё о Булгакове. Писательский гений сродни назорейству от чрева матери. Подобно тому, как Самсон, как бы ни жил, что бы ни творил, но оставался человеком Божиим, так и гениальный писатель, куда бы его ни затащили временные векторы, остаётся гением. Булгаков как никто другой из русских писателей подобен Самсону. К концу жизни он точно так же молол в доме невольников, страдал от безработицы и пытался писать пьесы о Сталине. И когда дошёл до последнего отчаяния, его назорейство всколыхнулось в нём и родило «Мастера и Маргариту» — роман, не оставляющий камня на камне и от безбожной идеологии и от лжерелигии. Бога невозможно вычеркнуть из созданного Им мира и невозможно умалить до
