![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Снова украду тему у Глеба Шульпякова. Надеюсь, он на меня не обидится, но уж больно округлы и завершены его размышления, так и хочется взять в руки алфавит и слепить что-то подобное, тем более тема сама по себе благодатна. Просто нужен какой-то посыл, чтоб собственная мысль заработала. Диалоги поэта и философа в качестве посыла — самое то. Хотя лучше Глеба я не сформулирую, поэтому буду просто вспоминать.
Чувство, подобное ностальгии, я испытал впервые — знаю почти точную дату! — около двадцатого января 1981 года. То ли девятнадцатого, то ли двадцать шестого — подсказывает мне услужливый календарь на компьютере. Окончательно уточнять не буду, не суть. А суть вот в чём:
Зимние каникулы в том году я проводил у бабушки и дедушки Охрицев, родителей мамы, живших в Москве около метро Юго-Западная, в доме над магазином «Польская мода». Я запомнил эти каникулы именно из-за этой самой ностальгии, из-за её первого укола, возможно самого сильного. Всё началось с похода в кино. Билеты привёз брат, Бог знает, как он их достал, и Бог знает, почему не пошёл сам. Просто однажды вечером (кажется 7 января, это было бы логично для того времени, когда на Рождество и Пасху на экраны выпускались кассовые фильмы, чтобы народ валил в кино и сидел перед телеком, а не шёл в церковь, хотя по-моему это настоящая глупость: кому дорога церковь, тот в это кино всё равно не пойдёт) вдруг позвонил и сказал, что есть два билета в кинотеатр «Звёздный», всего в одной станции метро от нас, на хороший-хороший музыкальный фильм. Фильм назывался «АББА», разумеется, об одноимённом коллективе. Деду название ни о чём не говорило, он был человеком ещё более немузыкальным, чем я, да и кино не любил, но Андрюха привёл убийственный довод: «Толстому понравится» (Толстый — это он мне такое прозвище дал, наверное потому что я всё детство был рахитично худ), и дед сдался, ради меня он готов был идти куда угодно. А я заинтересовался. Дело в том, что в километре от моего дома, в лесу за шоссе, речкой и кладбищем находился пионерский лагерь объединения «Красная швея», где летом по вечерам были танцы (название «дискотека» появилось позже, в восьмидесятых). То ли речка, шоссе и кладбище как-то улучшали акустику (впрочем, речная долина изогнутым корытом — да, могла), то ли, что более вероятно, мощность звуковой аппаратуры примерно равнялась мощности Каширской ГРЭС, но музыку я слышал вполне отчётливо и даже разбирал кое-какие слова. Хоть слова были в основном иностранными. Каким образом я узнал названия коллективов, уже не помню, поскольку сам на эти мероприятия не ходил, ибо был во-первых, слишком юн, а во-вторых и в дальнейшем никогда не имел желания ходить в шумные места. А вот музыка мне нравилась. Вот такой я человек странный: классическая музыка не смогла проникнуть в мою душу, хоть меня ей даже учили, а попса — запросто. В общем, мне захотелось увидеть людей, издающих эти звуки. И я их увидел. И это было одним из самых сильных впечатлений детства. Во-первых, я был впервые по-настоящему захвачен музыкой. Во-вторых, я увидел солисток и впервые ощутил силу женской красоты. Я даже подсчитал: Фриде сейчас тридцать пять, мне десять, через десять лет мне будет двадцать, а ей сорок пять. Моей маме сейчас сорок четыре, и она выглядит прекрасно, хоть живёт в деревне и не пользуется никакой косметикой, а если женщина ухоженная, то в этом возрасте лет и не видно. Так что если вдруг к двадцати годам судьба занесёт меня в Швецию… В общем, направление мыслей понятно. Хотя, конечно, никуда судьба меня не заносила, а сам я оказался на это неспособен, да и не слишком старался. Может быть, это и хорошо.
В общем, я увидел и услышал эту красоту. Обратно мы ехали на метро, колёса отстукивали Take a Chance on me. Поздно вечером позвонил брат: «Ну как фильм?» «Клё-ё-ё-ёво!» «Я знал!» — гордо ответил он. Ночью я не спал: крутил в голове услышанные мелодии, чтобы не потерять ни одной ноты, ведь магнитофона у меня не было. А утром заболел. Грипп. Тяжёлый, с температурой под сорок и обмороками. Конечно, заболел не от впечатлений, а оттого, что перед фильмом сильно замёрз: день был морозный, приехали мы загодя и какое-то время не могли войти в кинотеатр, ждали, когда рассосётся толпа, чтобы меня не затоптали. А потом возможно и заразился в этой толпе. И болел две недели. Первую неделю лежал в постели в беспамятстве и бессилии, а во вторую встал и достал с книжной полки рассказы о Шерлоке Холмсе, прочесть которые мечтал уже год, с момента выхода на экраны первого фильма с Ливановым и Соломиным. Вы спросите, как я всё это помню? А как это можно забыть?
Домой я вернулся, естественно, уже после окончания каникул. И в первый же понедельник пошёл в школу. В половине восьмого утра, как обычно, я вышел на шоссе, чтобы отправиться к автобусной остановке. И остановился на нашем перекрёстке. Справа, на западе, куда мне предстояло идти, была ещё ночь, тёмное серо-голубое небо с мерцающими кое-где звёздочками и лёгким туманом над чёрной лентой дороги. А слева из-за изб на противоположном берегу оврага, по дну которого течёт наша речка, загоралось малиновым заревом восходящее солнце. И я вдруг осознал, что через минуту оно покажется из-за домов, и весь тот берег превратится в монолитный чёрный силуэт, исчезнут дома, сосны, лента дороги с начинающими уже подтаивать сугробами по бокам. Я понял вдруг сразу несколько вещей, таких важных, что даже слёзы навернулись на глаза. Первая вещь — я не был здесь больше трёх недель. А для ребёнка, которому ещё не исполнилось одиннадцати, три недели это уже приличный отрезок времени, за который может произойти много разных важных событий. И со мной они произошли: я ощутил на себе влияние музыки и женской красоты и переболел серьёзной болезнью. И то, что вот здесь за эти три недели не изменилось ничего, и солнце точно так же встаёт за оврагом и селом, и оно такое же красное — это не нечто само собой разумеющееся, а невероятное счастье: пусть изменился я, но мир всё-таки остался прежним. Вещь вторая: мои три недели — это такой пустяк, это почти ничто, да и вся жизнь ничто перед этим огромным ледяным солнцем. За время отсутствия моего здесь ничего не произошло. И уйди я на целую вечность — в мире ничто не изменится, он останется прежним. Будущее, в которое я пытался поместить себя в своих грёзах, всё равно наступит, независимо от того, где буду находиться я, пусть даже меня и вовсе не будет, пусть даже если бы я вовсе не родился. Но самое страшное — я понял, что теперь нужно будет жить всю жизнь зная вот об этом, о своей ничтожности и хрупкости жизни, которую чрезвычайно легко потерять, а найти во второй раз невозможно. И может быть будут ещё в жизни подобные рассветы (и действительно они потом ещё были), но именно этого уже не будет. И я уже не буду прежним. Нельзя не только дважды войти в одну реку, нельзя даже дважды один и тот же предмет увидеть одними и теми же глазами. Нам только кажется, что с возрастом мы что-то приобретаем: опыт, знание, мудрость. На самом деле гораздо больше мы теряем, теряем самое ценное, что имеет ребёнок: ощущение жизни, как одного непрекращающегося дня, позволяющего жить самим собою, не участвуя в делах вселенской энтропии. Конечно, я в тот момент не стал мгновенно взрослым, я погрустил до конца дня, а потом вернулся обратно в детство, где остались недогреженные грёзы и где были фломастеры, подаренные кем-то на новый год и только-только дождавшиеся моего возвращения из Москвы. Пусть я не умел рисовать, но просто сам факт обладания ими чрезвычайно грел душу и даже как-то мысленно приближал меня к далёкому и прекрасному королевству Швеция, чьей подданной была тогда Фрида Люнгстад тридцати пяти лет.
Ностальгия по-моему не может быть тоской по времени и месту, когда и где ты был счастлив (или не был). Это даже не тоска по счастью и другим ощущениям. Это тоска по самому себе, наивному, живущему в воздушном замке, надеющемуся на лучшее в то время как жизнь потом выгонит из замка, покажет худшее и сделает циником. Поэтому, скажем, ностальгия по нашему советскому прошлому — химера, на самом деле это ностальгия по надеждам и грёзам, которые были тогда, ведь тогда действительно надеялись на лучшее (может быть потому что худшее трудно было себе представить). Сейчас лучшего впереди как-то не видно, и нас приглашают в прошлое: смотрите, как здорово было в восьмидесятые, какая была хорошая погода, какие красивые девушки, какая дружба народов. И это глупо невообразимо, потому что в прошлую надежду нельзя вернуться хотя бы потому что и те девушки, и сам ты уже предпенсионного возраста, которому подростковая наивность не пристала. Ностальгия потому и существует, что потеря невосполнима. Нет в мире ничего воспроизводимого и некуда человеку по-настоящему вернуться на этой земле. Одна надежда — на небесное!
Чувство, подобное ностальгии, я испытал впервые — знаю почти точную дату! — около двадцатого января 1981 года. То ли девятнадцатого, то ли двадцать шестого — подсказывает мне услужливый календарь на компьютере. Окончательно уточнять не буду, не суть. А суть вот в чём:
Зимние каникулы в том году я проводил у бабушки и дедушки Охрицев, родителей мамы, живших в Москве около метро Юго-Западная, в доме над магазином «Польская мода». Я запомнил эти каникулы именно из-за этой самой ностальгии, из-за её первого укола, возможно самого сильного. Всё началось с похода в кино. Билеты привёз брат, Бог знает, как он их достал, и Бог знает, почему не пошёл сам. Просто однажды вечером (кажется 7 января, это было бы логично для того времени, когда на Рождество и Пасху на экраны выпускались кассовые фильмы, чтобы народ валил в кино и сидел перед телеком, а не шёл в церковь, хотя по-моему это настоящая глупость: кому дорога церковь, тот в это кино всё равно не пойдёт) вдруг позвонил и сказал, что есть два билета в кинотеатр «Звёздный», всего в одной станции метро от нас, на хороший-хороший музыкальный фильм. Фильм назывался «АББА», разумеется, об одноимённом коллективе. Деду название ни о чём не говорило, он был человеком ещё более немузыкальным, чем я, да и кино не любил, но Андрюха привёл убийственный довод: «Толстому понравится» (Толстый — это он мне такое прозвище дал, наверное потому что я всё детство был рахитично худ), и дед сдался, ради меня он готов был идти куда угодно. А я заинтересовался. Дело в том, что в километре от моего дома, в лесу за шоссе, речкой и кладбищем находился пионерский лагерь объединения «Красная швея», где летом по вечерам были танцы (название «дискотека» появилось позже, в восьмидесятых). То ли речка, шоссе и кладбище как-то улучшали акустику (впрочем, речная долина изогнутым корытом — да, могла), то ли, что более вероятно, мощность звуковой аппаратуры примерно равнялась мощности Каширской ГРЭС, но музыку я слышал вполне отчётливо и даже разбирал кое-какие слова. Хоть слова были в основном иностранными. Каким образом я узнал названия коллективов, уже не помню, поскольку сам на эти мероприятия не ходил, ибо был во-первых, слишком юн, а во-вторых и в дальнейшем никогда не имел желания ходить в шумные места. А вот музыка мне нравилась. Вот такой я человек странный: классическая музыка не смогла проникнуть в мою душу, хоть меня ей даже учили, а попса — запросто. В общем, мне захотелось увидеть людей, издающих эти звуки. И я их увидел. И это было одним из самых сильных впечатлений детства. Во-первых, я был впервые по-настоящему захвачен музыкой. Во-вторых, я увидел солисток и впервые ощутил силу женской красоты. Я даже подсчитал: Фриде сейчас тридцать пять, мне десять, через десять лет мне будет двадцать, а ей сорок пять. Моей маме сейчас сорок четыре, и она выглядит прекрасно, хоть живёт в деревне и не пользуется никакой косметикой, а если женщина ухоженная, то в этом возрасте лет и не видно. Так что если вдруг к двадцати годам судьба занесёт меня в Швецию… В общем, направление мыслей понятно. Хотя, конечно, никуда судьба меня не заносила, а сам я оказался на это неспособен, да и не слишком старался. Может быть, это и хорошо.
В общем, я увидел и услышал эту красоту. Обратно мы ехали на метро, колёса отстукивали Take a Chance on me. Поздно вечером позвонил брат: «Ну как фильм?» «Клё-ё-ё-ёво!» «Я знал!» — гордо ответил он. Ночью я не спал: крутил в голове услышанные мелодии, чтобы не потерять ни одной ноты, ведь магнитофона у меня не было. А утром заболел. Грипп. Тяжёлый, с температурой под сорок и обмороками. Конечно, заболел не от впечатлений, а оттого, что перед фильмом сильно замёрз: день был морозный, приехали мы загодя и какое-то время не могли войти в кинотеатр, ждали, когда рассосётся толпа, чтобы меня не затоптали. А потом возможно и заразился в этой толпе. И болел две недели. Первую неделю лежал в постели в беспамятстве и бессилии, а во вторую встал и достал с книжной полки рассказы о Шерлоке Холмсе, прочесть которые мечтал уже год, с момента выхода на экраны первого фильма с Ливановым и Соломиным. Вы спросите, как я всё это помню? А как это можно забыть?
Домой я вернулся, естественно, уже после окончания каникул. И в первый же понедельник пошёл в школу. В половине восьмого утра, как обычно, я вышел на шоссе, чтобы отправиться к автобусной остановке. И остановился на нашем перекрёстке. Справа, на западе, куда мне предстояло идти, была ещё ночь, тёмное серо-голубое небо с мерцающими кое-где звёздочками и лёгким туманом над чёрной лентой дороги. А слева из-за изб на противоположном берегу оврага, по дну которого течёт наша речка, загоралось малиновым заревом восходящее солнце. И я вдруг осознал, что через минуту оно покажется из-за домов, и весь тот берег превратится в монолитный чёрный силуэт, исчезнут дома, сосны, лента дороги с начинающими уже подтаивать сугробами по бокам. Я понял вдруг сразу несколько вещей, таких важных, что даже слёзы навернулись на глаза. Первая вещь — я не был здесь больше трёх недель. А для ребёнка, которому ещё не исполнилось одиннадцати, три недели это уже приличный отрезок времени, за который может произойти много разных важных событий. И со мной они произошли: я ощутил на себе влияние музыки и женской красоты и переболел серьёзной болезнью. И то, что вот здесь за эти три недели не изменилось ничего, и солнце точно так же встаёт за оврагом и селом, и оно такое же красное — это не нечто само собой разумеющееся, а невероятное счастье: пусть изменился я, но мир всё-таки остался прежним. Вещь вторая: мои три недели — это такой пустяк, это почти ничто, да и вся жизнь ничто перед этим огромным ледяным солнцем. За время отсутствия моего здесь ничего не произошло. И уйди я на целую вечность — в мире ничто не изменится, он останется прежним. Будущее, в которое я пытался поместить себя в своих грёзах, всё равно наступит, независимо от того, где буду находиться я, пусть даже меня и вовсе не будет, пусть даже если бы я вовсе не родился. Но самое страшное — я понял, что теперь нужно будет жить всю жизнь зная вот об этом, о своей ничтожности и хрупкости жизни, которую чрезвычайно легко потерять, а найти во второй раз невозможно. И может быть будут ещё в жизни подобные рассветы (и действительно они потом ещё были), но именно этого уже не будет. И я уже не буду прежним. Нельзя не только дважды войти в одну реку, нельзя даже дважды один и тот же предмет увидеть одними и теми же глазами. Нам только кажется, что с возрастом мы что-то приобретаем: опыт, знание, мудрость. На самом деле гораздо больше мы теряем, теряем самое ценное, что имеет ребёнок: ощущение жизни, как одного непрекращающегося дня, позволяющего жить самим собою, не участвуя в делах вселенской энтропии. Конечно, я в тот момент не стал мгновенно взрослым, я погрустил до конца дня, а потом вернулся обратно в детство, где остались недогреженные грёзы и где были фломастеры, подаренные кем-то на новый год и только-только дождавшиеся моего возвращения из Москвы. Пусть я не умел рисовать, но просто сам факт обладания ими чрезвычайно грел душу и даже как-то мысленно приближал меня к далёкому и прекрасному королевству Швеция, чьей подданной была тогда Фрида Люнгстад тридцати пяти лет.
Ностальгия по-моему не может быть тоской по времени и месту, когда и где ты был счастлив (или не был). Это даже не тоска по счастью и другим ощущениям. Это тоска по самому себе, наивному, живущему в воздушном замке, надеющемуся на лучшее в то время как жизнь потом выгонит из замка, покажет худшее и сделает циником. Поэтому, скажем, ностальгия по нашему советскому прошлому — химера, на самом деле это ностальгия по надеждам и грёзам, которые были тогда, ведь тогда действительно надеялись на лучшее (может быть потому что худшее трудно было себе представить). Сейчас лучшего впереди как-то не видно, и нас приглашают в прошлое: смотрите, как здорово было в восьмидесятые, какая была хорошая погода, какие красивые девушки, какая дружба народов. И это глупо невообразимо, потому что в прошлую надежду нельзя вернуться хотя бы потому что и те девушки, и сам ты уже предпенсионного возраста, которому подростковая наивность не пристала. Ностальгия потому и существует, что потеря невосполнима. Нет в мире ничего воспроизводимого и некуда человеку по-настоящему вернуться на этой земле. Одна надежда — на небесное!
