Моя Москва.

Прочитал у Глеба Шульпякова рассуждения о Москве и почувствовал себя сиротой. Я тоже потерял Москву. Но моя Москва была другая. Это была Москва рабочих окраин, рынков и железных дорог. Я почти не знал московского центра, да и не мог его узнать и оценить, сама способность к оценке пришла ко мне значительно позже. Хотя, помню, потерю Арбата и замену его матрёшечным шляхом уже тогда воспринял с недоумением. Окуджава пел совсем другое, те, кто прогуливаются там сейчас, слышат в его песнях совсем не то, о чём пел он. Окуджаву забудут…

Одно слово меня зацепило. Московская пошлость. Это очень верно сказано. Не знаю насчёт котиков на Манежной, был там всего один раз и по причине испепеляющей жары смотрел только на фонтаны. Но памятник Петру у Дома Художников стоит всех котиков на свете. Сразу возникают какие-то грустные ассоциации: Пётр, ненавидевший Москву и бежавший из неё, вернулся и водрузился в самом центре для того, чтобы оправдать ненависть к Москве её нынешних градоначальников. От памятника Петру пошлость расходится по Москве кругами, как от брошенного камня. Буквально в двухстах метрах, через парк ЦДХ, населённый произведениями художников менее удачливых, чем Церетели (и есть такое впечатление, что они, не возмогши ему противостоять, пришли под его паруса, как вассалы, и разбили временный лагерь, готовые в любой момент сняться и двинуться в сторону любого края земли, как идолы острова Пасхи), на углу Мароновского и Якиманского переулков стоит дом. Нет, стоит неверное слово, он там занимает место. Потому что названия Якиманский и Мароновский предполагают даже по своему типично московскому звучанию двух-максимум-трёхэтажный особнячок среди яблонь и вишен, гордо именуемый «Палаты купца такого-то», а вовсе не это чудовище, в котором даже мой неискушённый взгляд видит лишь стилистическую сумятицу и архитектурную беспомощность, помноженные на огромное желание, чтоб каждый увидевший присвистнул и сказал: «Твою-то мать, эвон как, а?» А сколько ещё в «исторической» части Москвы таких «птенцов гнезда Петрова», будто вылупившихся из яиц, отложенных гигантской кукушкой: нелепых, громоздких и агрессивных в своей претенциозности…

Что осталось в Москве от Москвы? А я могу сказать: от Москвы остались рабочие окраины. Поезжайте куда-нибудь в Перово или Измайлово, выйдите из метро и двигайтесь в любую сторону — вы попадёте даже не в восьмидесятые, а в семидесятые годы. Ряды пяти-, девяти- и двенадцатиэтажных типовых коробок, утопающие в тополях, те же самые, что и тридцать-сорок лет назад. Разве что в те годы не было у населения столько автомобилей, и дворы строились тесными просто потому что никто не думал о перспективах. Это тоже пошлость, конечно, но куда большая пошлость — такие же точно тесные дворы в новостройках: жильё строится не для людей. Московские новостройки все не для людей, от Якиманского переулка — чтоб поразить — до самого последнего Жулебина — чтоб напихать на единицу площади как можно больше человеческих единиц в пересчёте на живой вес, как скотину. Поэтому в Москве тесно всем, несмотря на всё расширяющиеся улицы и строящиеся кольцевые дороги. Вот она, настоящая пошлость — теснота при обилии пространства. Кто имеет средства — вырывается из тесноты нищих окраин, чтобы напихаться ещё более плотно в центр города. Жизненное пространство не ценится, оно оценивается: та же самая теснота и невозможность уединения стоит в центре на порядок дороже, чем на окраине, но странные люди, закидывающие центр кукушкиными яйцами, похоже, всерьёз думают, что сознание выплаченной цены должно компенсировать реальное отсутствие выгоды. Пошлость не считается со средствами и не думает о целях. Так что тут удивляться, что мы захватываем Крым и воюем на Донбассе? Да это просто та же самая пошлость, её неминуемые последствия. Армия бронзового церетелиевского Петра шагает по стране и миру.

Москва, которую потерял я, на первый взгляд никуда не делась. Приезжайте в Кузьминки… впрочем, я повторяюсь. И ещё впрочем — вы, конечно же, не увидите там моей Москвы. В моей не было окрашенных бордюров, а двери домов не имели домофонов, были простые деревянные и либо сильно хлопали (бедные жильцы первых этажей), либо не закрывались вовсе. Я уж не говорю об азиатских лицах. Да, темперамент у моей Москвы всегда был азиатский, но хотя бы глаза и волосы были светлые. Сейчас этого, увы, нет. Вы скажете, да какая разница, какие лица? Да, если разобраться, все мы, конечно, дети одного Адама. Однако есть некоторые нюансы, которые нас даже не разделяют, а, скажем так, идентифицируют. Москва теряет не только лицо, она теряет память. Люди, гуляющие по современному Арбату слышат в песнях Окуджавы не то, о чём он пел на самом деле, потому что это уже другой Арбат и другие люди. Точно так же человеку, приехавшему на заработки из солнечного Горного Бадахшана, никогда не оценить, скажем, улицу под названием Пруд Ключики. Нет, её и не надо оценивать, она наполовину вообще проходит по промзоне в окружении Кабельных улиц, тупиков и проездов. Но я, забредший сюда по делам, обязательно остановлюсь и огляжусь вокруг, увидев такое название, потому что это след той Москвы, которую потерял и я, и теряли все прочие поколения москвичей до меня. А приезжему всё одно, что Ключики, что Кабельная. Что Ленина, Воровского и Урицкого, добавляет мой внутренний голос. Сколько таких Ключиков исчезло из топонимики? А сейчас они исчезают по факту, в топонимике, может быть, и останутся, только останутся как нынешние финно-угорские атавизмы, и их история канет в ту же яму, в которую канула история самого имени Москва. Останется огромный, тесный, суетливый безымянный город с безымянным Арбатом, безымянными Ключиками и именитым Ленинским проспектом плюс одноимённый мавзолей. Новые москвичи вместе с новым разрезом глаз и новой привычкой постилать коврик для молитвы создадут городу новую историю и населят его новыми идолами.