Лица осени

[firecutter]

Первая осень, которую я помню — осень, когда меня отдали в школу. До этого как-то не было ни вёсен, ни осеней, были лета и зимы. Летом я копался в песочнице, ходил на соседский пруд да играл либо с двоюродным братом, либо с приезжавшей на лето к соседям девочкой Алёнкой. Зимой катался на санках по покатому двору, расчищенному папой, или лазил по глубокому снегу. Осенью я оставался один, и на улице было неинтересно, потому что холодно и грязно. А вот как пошёл школу — так и обнаружил существование осени. И с тех пор она для меня самое противоречивое время года.

Сначала оно мне не понравилось. Для тихого домашнего ребёнка шумная школа — большой стресс. Я никогда раньше не видел столько детей сразу, и мне было просто страшно и скучно. Правда, одноклассники оказались ребятами простыми и, хоть и посмеивались надо мной, но не обижали. Кроме того, моего отца очень уважали в селе, так что я был неприкосновенен уже как сын уважаемого человека. И, хоть вхождение в коллектив давалось мне с трудом, было нечто, заставлявшее меня мириться с этим неизбежным злом. Это была дорога до школы и обратно.

Строго по прямой — чуть больше километра. Но в деревне прямых путей не бывает. Можно пройти мимо соседей на просёлок в поле и дальше идти тремя путями: по насыпи старой дороги к мосту через речку, за мостом у церкви налево на улицу (тракторная колея вдоль домов), в конце опять спуститься к речке, перейти по пешеходному мостику, подняться на высокий берег — и вот она школа, обычный деревянный сруб-пятистенок; или не доходя до большого моста свернуть на скотный двор (это путь только для сухой погоды!), там пройти по дороге, выложенной плитами, свернуть на тропинку, идущую между жижеотстойников, пройти через осинничек, пересечь овраг и выйти к дому, соседнему со школой; или прямо через поле, мимо скотного двора, мимо пастбищ, мимо водонапорной башни, мимо соседней деревушки из двух десятков домов — к школьным позадам. А можно спуститься со своего берега к речке, перейти через неё по мостику на тропинку, ведущую к роднику, перед родником свернуть, подняться на кручу левого берега, пройти мимо огородов и выйти на сельскую улицу, ведущую к той же церкви. И есть ещё один путь, который я открыл не сразу, и ходил по нему только обратно: прямо вдоль речки. Этот был самый интересный и немножко опасный, потому что в некоторых местах можно было набрать воды в сапоги (и я по своей неловкости конечно же набирал). Опасность же заключалась в том, что в речку стекали отходы со скотного двора, и носки-колготки после такого инцидента нуждались в капитальной стирке.

Эти замысловатые даже для взрослого, не то, что для шестилетнего пацана, пути помимо моей воли заставляли меня смотреть по сторонам и замечать красоту осенней природы. Я начал различать деревья. До той поры знал только ёлки, потому что папа их изобильно насажал вокруг нашего участка, и сосны да берёзы, потому что дом наш был в сосновой роще, а берёзки жались по её краям. Сейчас же я обнаружил, что по берегам речки растут вётлы (разновидность ивы), на краю нашего хутора (да, я забыл ещё один путь — через соседские огороды к дороге на скотный двор!) — франтоватые клёны, у скотного — кудрявые осинки, а дальше за школой — настоящие дубы, хоть и не вековые, но как и полагается, с желудями и виолончелеобразными листьями. А в посадке у дороги росли деревья, названия которых я так и не узнал — в один год они все разом вдруг засохли! Так до сих пор и стоят сухие стволы уж лет двадцать пять.

Но самое главное — не деревья. Главное — ощущение простора. Если лето, как говорят, раскрывает шатёр, то осень расстилает даль. Солнечным сентябрьским утром идёшь по наполненному росой пастбищу, как ледокол по Ледовитому океану, оставляя за собой чёрный след на траве. И, остановившись и оглянувшись по сторонам, ощущаешь огромную шарообразность земли. Летом пространство как-будто заключено в границы лесов и деревень, и сам воздух, пыльный и плотный, делает его похожим на вогнутую линзу, в центре которой я сижу в своей песочнице. Осенью же пространство становится выпуклым, поэтому на нём начинают хозяйничать ветры, и, вероятно, под мистическим действием этой ветренной выпуклости, всё смещается с привычных мест: деревни в полях отодвигаются дальше друг от дружки, небо приближается до высоты одинокой сосны на поляне за шоссе, леса уходят в сторону, а рощицы — те вообще улетают куда-то вслед за птицами. И за это ощущение покатости земли и необыкновенной огромности мира я прощал осени школу.

Сначала — летающая паутина. Давно забытое ощущение детства — в моём городе летают только чайки, голуби и мусор. А паутина — это что-то! Утром она лежит на росной траве и кустах кружевными платками. А днём, такая прозрачная и тонкая, что даже в жидком осеннем воздухе её не видно, щекочет щёки и ноздри. Если исхитриться и поймать паутинку, обнаруживаешь, что это не просто оторвавшийся откуда-то кусок материи, а натуральный ковёр-самолёт со сказочно маленьким паучком в центре.

Потом — дожди. Однажды сентябрьской ночью бушевал такой ливень, что утром я не пошёл в школу: речка разлилась так, как весной не разливалась. Соседские пруды перелились через края, и вода с поля продолжала прибывать в них. Я ходил по траве под плотинами и собирал жирных карасей, как собирают грибы. На следующий день вода в речке спала. Я вышел к нашему мостику и увидел торчащую из воды розовую человеческую руку. Долго стоял в нерешительности — место для руки уж очень неподходящее — а потом пошёл домой и сказал родителям. Отец поехал на центральную усадьбу, кого-то привёз и запретил мне ходить к речке. Да я бы и сам не пошёл — опять начался дождь. Отец пришёл вечером и сказал, что из воды достали Васю Духова, человека без определённого рода занятий и с дурной славой. Было следствие, кажется, кто-то видел, что он с кем-то дрался (а он всегда с кем-нибудь дрался), но кончилось тем, что смерть сочли несчастным случаем. Я побаивался Васю: он был страшный, беззубый, с длинными волосами под необычной широкополой шляпой, с перебитым носом, ходил круглый год в резиновых сапогах и длинном плаще и изъяснялся словами, значения которых я не очень понимал. Я знал его мать — добрую одинокую совершенно кукольную старушку, жившую на краю соседней деревни. Она умерла пару лет спустя, ещё через пару лет её ветхий домик разрушился: крышу снесло ветром, потолок проломило снегом. Мы с другом Сашкой от нечего делать забрались туда, увидели будильник на комоде, и в тоске молча ушли.

Потом в моей жизни появились грибы. Нет, видел я их и раньше, но тут впервые принёс домой. Угадайте, какой был первый мой гриб? Ни за что не угадаете! Это был дождевик! Огромный, с человеческую голову. Мы с Санькой после школы завернули в осинник у скотного двора и бегали там среди сваленных при строительстве последнего коровника обломков плит. Утомившись, присели на обломок бетонного пасынка, и тут я обнаружил лежащий рядом странный предмет, которого раньше здесь не было — каменный шар. А в метре от него другой, поменьше раза в полтора. Мы походили вокруг, построили разные предположения, откуда бы ту взяться белым каменным шарам. Самым реалистичным было — шары с графской усадьбы в соседнем селе, в четырёх километрах. Ночью их кто-то украл, но устал нести пешком и бросил здесь. Кому и зачем понадобились каменные шары и зачем их было тащить в руках в обход через скотный двор, а не, скажем, везти в тачке по прямому шоссе, мы придумать уже не смогли. Санька решил выяснить, насколько тяжело было их тащить, взял тот, что поменьше и обнаружил, что это не камень, а какая-то форма жизни. А приглядевшись внимательно, он закричал: «Во дурни мы! Это ж гриб — Дедушкин табак!» И тут я вспомнил растущие большими полянами на пастбищах мелкие шарообразные грибы, которые из белых быстро становятся тёмно-коричневыми, потом в них появляется дырочка, и если на шарик наступить, из дырочки вылетит маленькое душистое облачко — споры. А я знал из умной книжки, что этот гриб научно называется дождевик, и пока он незрелый, с плотной белой мякотью, его можно порезать на тонкие ломтики, засушить, а потом, зимой, сварить из него суп. Поэтому добычу решено было унести домой. Мне достался больший экземпляр, потому что я первый увидел шары. До дома я его еле доволок, но бросать было нельзя — добыча, как-никик. Кроме того, мы с Санькой, как всегда, забыли о времени, и тут у меня было нечто вроде алиби — грибы искали, нашли вот это. Для верности я зачитал маме то место в книге, где рассказывалось про применение дождевиков. Маме всегда был присущ здоровый авантюризм, и она мой дождевик засушила, а зимой и правда сварила из него суп. Получился не такой вкусный, как из шампиньонов, которые папа собирал в овраге, но очень ароматный. Так что с тех пор мама, если варила грибные супы, добавляла в них сушёные дождевики для запаха. А я потом пристрастился есть их, как чипсы. Своеобразно, но совершенно безвредно. Санькина мать была женщина прагматичная и гриб выбросила курам.

А листопад — это уже из более поздних воспоминаний. В четвёртый класс я пошёл в восьмилетку в селе в четырёх километрах от нас по шоссе. По утрам ходил на автобусную остановку вдоль посадки и шуршал листьями так и неназванных деревьев. На следующий год я уже плевал на автобус и ходил пешком. Листья служили мне добрую службу. Ровно в восемь утра в семёновский лес входили: с одной стороны я, с другой отдыхающие в санатории КГБ старые чекисты. Чекисты перекрикивались, лезли в чащу и буксовали там в валежнике, включали радиоприёмники на батарейках. Я шёл по тропинке и собирал побдерёзовики, которые складывал тут же, прямо у тропинки под маленьким столбиком телефонного подземного кабеля. И присыпал палыми листьями. После школы на обратном пути я эти грибы забирал. Чекисты уходили ни с чем. Они, наверное, были профессионалами в своей чекистской работе, но о том, что грибы растут не в чаще, а вдоль тропинки, они не знали.

Ладно, продолжу о грибах, раз уж вернулся к ним. О листьях потом. Главным специалистом по грибам в семье был папа. Он же и принёс однажды из лесу диковинные грибы — синюхи. У нас они появились в 1980х годах. Вид у них, конечно, не располагающий к аппетиту: пластинчатый гриб нежного химически-сиреневого цвета. И растёт «ведьмиными кольцами». Появляется в конце октября, когда устанавливаются ночные заморозки. Утром иду в школу — стоят, миленькие, на полянке, как стеклянные рюмочки. После школы собираю их в мешок от сменки. Друг Иван смеётся: поверю, что съедобные, если завтра в школу живой придёшь. Дома мама перебирает синюхи, нарезает и жарит с луком и мукой. Объедение. Лучше белых, чесслово! И в засолку годятся. Вот.

Лет через десять синюхи исчезли так же таинственно, как и появились. Но не бесследно. На их место из Тульской губернии пришли рядовки. Они похожи на свинушек, но только серые и волокнистые. И растут большими кучами. Папа знал и их, и тоже начал собирать. Было время, они нас здорово выручали, поскольку росли в огромных количествах. Сначала над папой посмеивались: Данилыч поганки собирает. Потом раз за разом смотрят — а Данилыч не только живой, но и не болеет. И сейчас рядовки в наших краях — редкость, пьяницы подбирают подчистую. Рядовка хороший гриб, тоже универсальный, но не такой вкусный.

Ладно, хватит грибов, переходим к листьям. Листья начались со школьных гербариев. Потом мне просто стало нравиться, как они шуршат под ногами. И дождь в опавшем лесу — совершенно непередаваемый звук! Я даже намокать насквозь не боялся, так было здорово. В семёновском лесу у меня было любимое место: старая просека, где когда-то проходила дорога, а теперь здесь весёлый осинничек. Когда опадали листья, можно было увидеть, как шла старая дорога. А чуть в стороне лес вдруг проваливается в овраг. Овраг глубокий и неинтересный. Но по краю его — несколько рядов аккуратных продолговатых холмиков. Потом я понял — это заброшенное кладбище. Когда его забросили, что за люди там похоронены? Да и место странное — далеко от жилья. Эту загадку я так и не разгадал. А сейчас, пожалуй, и места не найду.

Когда я уехал учиться в город, история со школой повторилась — мне совершенно неинтересно было вливаться в студенческий коллектив. Но дорога до этой школы проходила исключительно по асфальту, и это было наиболее мучительно, поэтому я сбегал с пар, чтобы просто прогуляться по какому-нибудь бульвару или парку, послушать шорох листьев. Осень в тот год была очень холодная и сырая, но я всё равно гулял. Мне казалось, что холод и дождь для меня в городе самые лучшие друзья.

Всё, листья опали и прибиты дождями и заморозками, деревья стоят чёрные и голые, на улице холодно и почти неинтересно. Начинается период чтения. Моё отроческое чтение в одну такую осень неожиданно обогатилось вследствие неприятного события. Соседа нашего посадили в тюрьму. Кто-то написал в милицию, что, дескать, у имярека там-то и там-то находится такое-то количество украденного комбикорма, сухого молока и костной муки. Иван работал трактористом, развозил данные товары с совхозного склада по птичникам. Милиция пришла, обнаружила всё указанное на указанных местах и соседа забрала аж на три года. Пока длилось следствие-суд, папа возил соседку по всем инстанциям и на свидания, а она, боясь конфискации (а в совхозе ещё много чего можно было недосчитаться, и запросто можно было повесить на Ивана, чтоб не заморачиваться), перетащила нам все свои ценности, включая ковры и книги. Так я прочёл несколько романов Жюля Верна, которые понравились, но забылись сразу же, и «Путешествия Гулливера», в которых ничего не понял, но заболел лилипутами.

Я долго думал, где поселить своих лилипутов. В конце концов решил, что лучшее место — в сосняке на высоком берегу у шоссе. Оно хорошо видно с крыльца. Я буду выходить по утрам и смотреть, как они строят свой город. Правда скоро выяснилось, что они строят его под землёй. Но дороги прокладывают поверху. Внизу, на речке, они устроили электростанцию. Как это им удалось без плотины — Бог знает, у них какие-то свои лилипутские технологии. Из глины они добыли алюминий, а где-то глубже под землёй нашли железо. Мы поспорили, где строить автозавод. Я предлагал наверху, на поляне у старой сосны. Они упёрлись и построили внизу, в пойме рядом с электростанцией, ликвидировав ивнячок. Глупые, весной же всё затопит. «Не бойся, мы свои проблемы умеем решать.» Ладно, весной посмотрим.

Через неделю меня пригласили на пуск первой линии метро. Город-то разросся! Линия шла снизу, от того места реки, где она вплотную подходит к крутизне нашего берега, идёт вдоль кручи, потом поднимается вверх вдоль нашего участка, идёт мимо одинокой сосны к шоссе и, пересекая его, уходит под пастбище напротив кладбища, где снова спускается к речке. Восемь станций, почти километр длины — не шутка. Вагончики какие маленькие, но тяжёлые и стрекотучие. Копия мытищинской серии Д — это такие старенькие, голубенькие, гладкие снаружи и покрытые жёлтым линкрустом внутри, да с мягкими пружинными сиденьями. Лилипуты знают толк в комфорте!

По маленьким дорогам туда-сюда снуют грузовики-самосвалы — метро строится закрытым методом, но бетонируется основательно. Большое шоссе пересекается по двум тоннелям. Моста через речку нет — левый берег лилипутам не понравился. И правильно — там уже большое село, нечего туда соваться.

Ещё через неделю — пуск второй линии: от автозавода (где и вагончики делают) наверх параллельно первой к большой сосне, а оттуда вправо вдоль шоссе и по посадке до того места, где её пересекает низковольтная ЛЭП, идущая на скотный двор. «Что, у вас уже и здесь город?» «А воон туда посмотри, видишь?» «Что?» «Не видишь, правильно. Там второй город, тоже подземный. И там тоже метро есть, аж три линии!» Я сдался.

Уже зимой, ближе к весне, соседка ездила к гадалке, узнать, кто письмо в ОБХСС написал. Папа возил, естественно. Вышла оттуда мрачная. На следующий день потребовала вещи обратно. А потом заявила: «Гадалка сказала, что имя подлеца начинается на букву А, и он близкий нам человек. А у нас только один близкий человек на А — Вы, Анатолий Данилович.» «А ты, Надя, не подумала, зачем мне это нужно? И зачем я тебя возил по инстанциям всё это время, зачем показания давал, зачем вещи твои прятал?» «Не знаю. Но гадалка врать не будет». «Ты её первый раз видишь, а меня двадцать пять лет знаешь», — сказал папа, плюнул и ушёл. На два с половиной года отношения были прерваны. Когда вернулся Иван, они с Надей в первый и последний раз за всю супружескую жизнь поругались. «Дура, иди извиняйся», — сказал Иван. Надя пришла и извинилась. Потом пришёл Иван и извинился. Мир был восстановлен.

Доносчик, кстати, и не прятался. Это был другой сосед, Валентин. Был какой-то глупый спор, тот обиделся и написал. А потом ещё ходил к Наде, ел-пил у неё и говорил: «А чего ты Данилыча обидела? Это не он написал, это я написал.» И смеялся. «Да ну тебя», — отмахивалась Надя. Валентина Иван простил. Тот так и продолжал ходить к ним, как ни в чём ни бывало, а они, хлебосольные, кормили его.

А лилипуты пропали той же осенью, с первым снегом. Я так и не узнал, как они могли защитить свой автозавод....

Примерно в то же время, в те годы, осень показала ещё одно своё лицо. Болезнь. Это было ночью, на ноябрьские праздники, у нас были гости, родители папы. Я проснулся от того, что стало трудно дышать. Попробовал прокашляться — стало ещё хуже. Всю ночь ворочался, не мог найти положение, при котором становилось бы легче — так и не нашёл. Под утро отпустило, оставив металлический привкус во рту. Встал поздно, рассказал родителям. Тётушка сразу же сказала: «Это давление» (у неё всё было «давление») и быстро померила мне своим аппаратом. Так я узнал, что у меня 120/80. И с тех пор оно никогда не менялось, поэтому мне бывает стыдно ходить в поликлинику. Тётушка дала мне папаверину, но легче не стало. Ночь прошла ужасно. Слава Богу, гости уехали. В понедельник поехали в больницу к педиатру. Она меня послушала и сказала: «Хрипы в лёгких. Воспаление». И назначила пенициллин в таблетках, потому что уколов я боялся и в больницу ложиться не желал категорически (уже лежал как-то). Две недели я боролся, как мог, отвоёвывая у спазма каждый вздох. Днём становилось легче, а ночью я уже не ложился, а садился на кровати, ставил перед собой стул и клал на его спинку свою подушку. И это был не сон, а скорее обморок от кислородного голодания. Через две недели вдруг отпустило. Я вышел на слабых дрожащих ногах на улицу. Был неожиданно тёплый туманный день. Мы съездили в больницу, выписались, и по возвращении я пошёл погулять к речке. Я частенько раньше переходил на левый берег и взбегал наверх по склону, а потом мчался вниз, вызывая ощущение полёта от того, что ноги не поспевали за телом. Сейчас я даже шагом взойти наверх не смог — не было сил. Зато было легко до опьянения дышать этим туманом. Я встал на середине склона и так долго смотрел на свой берег, что закрою глаза сейчас, почти тридцать лет спустя — и вижу его сквозь лёгкий светлый туман.

Болезнь сопровождала меня до армии. Каждую осень на одну-две недели я полностью выбывал из строя. Не помню уже, что говорили врачи, какие справки писали, помню только, что диагноз «астма» мне так и не был ни разу поставлен. Не знаю, почему. И в армии астмы не было, я там был одним из самых здоровых.

После армии болезнь вернулась. Да так, что просто жизни не стало. Началась ещё летом. Я сидел в комнате и курил ужасные иракские сигареты, купленные по случаю в Москве. Поначалу становилось легче, но потом перестало помогать. Я стал есть таблетки, эуфиллин. Облегчения не было, только утром всё тело дрожало. Папа съездил в аптеку и привёз эуфиллин в ампулах — посоветовали пить. Только не сказали, что он страшно едкий, и я едва не сжёг пищевод. Но всё равно не помогало. Ночами я не спал. Но не мог даже читать — в глазах темнело. Когда становилось совсем худо, выползал на улицу и ложился на землю лицом вниз, раскинув руки. Старый Руслан, немец, очень похожий на крупного волка, вылезал со своей лежанки под крыльцом, подходил, тыкал в меня носом, вздыхал и ложился в паре метров от меня. Иногда я выбирался в ванную, попить воды. Однажды взглянул на себя в зеркало. На меня смотрел не двадцатилетний парень, а постаревший уже человек, непохожий, с чужими глазами, не моими, зеленовато-белёсыми, а какого-то фантастически ярко-зелёного цвета, и будто светящимися изнутри, как драгоценные камни. Я даже рассматривал их внимательно, думая, не глючится ли мне это от недостатка кислорода. Но в другую ночь это повторилось. Чем мне хуже, тем красивее глаза — усмехался я про себя. Наверное есть во мне капля эльфийской крови, которая и не даёт умереть от удушья.

Я раздобыл спреи в баллончиках, но они срабатывали парадоксально: могло стать легче, а могло и похужеть. Я ездил в Москву, где меня отпускало, пару дней отлёживался у брата, пока глаза не приобретут нормальный земной цвет, потом возвращался. Тётушка водила меня в свою больницу к врачу-специалисту. Та внимательно выслушала меня и сказала: «Если есть возможность — меняйте место жительства, либо терпите, если Вам Ваша деревня так дорога. Если я посажу Вас на лекарства, Вы будете к ним привязаны всю жизнь, и пользы они Вам не принесут». Даже не могу сказать, обрадовали меня эти слова, или разочаровали.

Потом дядюшка, вращавшийся в тогдашних гламурно-номенклатурных сферах, договорился о встрече с неким медицинско-алхимическим светилом, работавшим в центре подготовки космонавтов. Я уж не знаю кем, но учёная степень у него была. Он, кстати, и по сию пору жив и процветает, пропагандирует недавно открытую собственноручно панацею (слава Богу, не мочу). В своё время он был подним из пионеров нетрадиционных медицинских практик и известнейшим мануальным терапевтом. Он приехал к бабушке в Зеленоград, чтобы провести с ней один сеанс оздоровления. Дядюшка договорился, что я тоже туда приеду и поучаствую. Доктор оказался вполне деловым человеком. Поставил меня стоймя, поводил вокруг двумя медными усиками, которые в самых неожиданных местах начинали крутиться, и доктор удовлетворённо кивал головой. А вот у груди они не крутились, и головой он не кивал. Потом усадил меня на стул и предупредил, что надо полностью расслабиться и довериться ему, как профессионалу. Я, как мог, подчинился, и он начал выкручивать мне шею и гнуть спину. Организм противно хрустел, но было не больно.
— Ну что, легче стало? — спросило светило.
— Да и было не очень, чтоб тяжело.
— Но изменения чувствуешь?
Изменения я чувствовал, но определить их характер не мог. Разве что мог теперь чуть сильнее согнуться-разогнуться.
— Ладно, я тебя поправил, на год этого хватит. А потом — милости прошу, напоминай дяде, пусть назначает встречу.
Я поблагодарил и остался смотреть, что он будет делать с бабушкой. А он положил её на стол и мял и крутил, как пластилиновую куклу. Я даже представить себе не мог, что человеческое тело может принимать такие формы, тем более в 77 лет. Бабушка, в отличие от меня, почувстовала облегчение (она страдала сильными головными болями). Светило уехало. Я пообедал и тоже уехал.

А ночью этого дня чуть не умер.

И утром опять уехал в Москву, к брату. А брат меня обрадовал: оказалось, как раз на соседней улице открыл свою контору знаменитый избавитель от астмы доктор Бутейко. И я пошёл туда. Приняла меня пожилая красивая женщина, объяснила, что это будет не лечение, а обучение, рассказала порядок оплаты и подробно объяснила, куда идут мои деньги. Мне было, честно говоря, всё равно, куда они идут, лишь бы избавиться от этой напасти.

Как только набралась группа (человек десять, точно не помню сколько), начались занятия. Длились они кажется десять дней, по два часа в день. Удивительно, но я практически всё забыл, что мы там делали. Помню только принцип: во что бы то ни стало дышать только поверхностно, полностью ликвидировать глубокое дыхание полной грудью. Для этой цели даже увязывались простынёй с большим узлом сзади, чтобы во сне нельзя было повернуться на спину: лежать только на боку или на животе. И самое главное — постоянный контроль за собой. На некоторое время я умею собираться и соблюдать дисциплину, поэтому моё дело пошло в гору. Нас периодически собирали (естественно, кто мог приехать) на консультации. Однажды приехал сам Бутейко, и меня ему представили, как лучшего ученика. Он оказался высоким красивым мужчиной, похожим на артиста Юрия Яковлева, с приятным глухим голосом. Пожал мне руку, поздравил с успехами. В общем, старик Державин нас заметил...

Я повеселел, поездки в Москву стали всё реже, я смог работать по хозяйству. Однажды нестерпимо солнечным утром то ли октября, то ли ноября, я возвращался из Москвы домой на электричке. На станции долго ждал автобуса, но меня это не раздражало: я почувствовал, что жизнь теперь продолжится. Под новенькой кожаной курточкой моё горячее сердце было плотно утянуто простынёй с узлом на пояснице: меня научили это делать так, чтобы снаружи ничего не было заметно. Наконец подошёл автобус. Я не стал садиться, хоть кроме меня было всего человек десять, а встал на задней площадке. Тётенька с толстой сумкой, полной мелочи, продала мне билет за 20 копеек. Я оглядел пассажиров: знакомых не было. И хорошо, я не люблю встречаться в транспорте. На следующей остановке в переднюю дверь вошли несколько человек. Среди них была очень красивая девушка. Я ещё подумал: «Ого!» И порадовался за себя: раз замечаю красоту, значит буду здоров. Девушка расплатилась со вставшей, как осадная башня, билетёршей и с такой же солнечной, как утро, улыбкой, направилась по проходу в мою сторону. Она явно была очень рада кого-то видеть. Теперь я подумал: «Да, ведь кому-то такие девы так улыбаются!». А ещё через мгновение понял, что я на площадке один, значит, эта счастливая улыбка предназначена мне. И только когда она подошла вплотную, так что почти коснулась кудрями моей щеки, я узнал её. Мы десять лет проучились в одном классе...

За эти десять лет мы едва ли сказали друг дружке десять слов. И, окончив школу, я забыл о её существовании. Она была тихая, училась хорошо, ничем не выделялась. Я был фигурой известной, но не популярной: у меня было постоянное противостояние с директрисой и историчкой, но среди учеников я никакого авторитета никогда не имел, был чуть больше, чем пустое место. Девочки такими не интересуются. С какой стати была эта ослепительная радость — так и осталось для меня загадкой. Будто прорыв из какой-то параллельной реальности, в которой мы были десять лет влюблены друг в друга, на выпускном вечере вдрызг разругались и вот, четыре года спустя, она встречает меня в автобусе и решает плюнуть на всё и простить. Она стояла рядом, что-то эмоционально говорила, иногда осторожно прихватывая пальчиками замок «молнии» на моей куртке, я отшучивался, а она смеялась так, что мне просто больно было стоять рядом с такими ясными глазами и ямочками на щеках. Я параллельный, наверное, должен был положить руку ей на плечо; я настоящий чувствовал, что весь автобус смотрит на нас в ожидании этого жеста, но параллельные реальности в моей голове так и не смогли совместиться. Потом она спросила, не думаю ли я жениться, потому как моим курочкам-овечкам нужна будет хозяйка. Я сказал в ответ что-то смешное, вроде того, что если им понадобится хозяйка, пусть ищут сами. Она ответила что-то весёлое, типа «ну и правда, пусть ищут сами», и мы подъехали к нашей остановке. Я пожалел, что сэкономил пять копеек, чтобы не ехать до следующей (а жил я ровно посередине, но с дальней идти было чуть приятнее, вдобавок, здесь нужно было сто метров до поворота идти в ослепительном, но почему-то неловком обществе). Она что-то спрашивала, я отвечал односложными остротами — мне слишком трудно было уместить в голове, что вот именно ей именно я вдруг стал так интересен, и меня этот разговор начал утомлять. У поворота она сказала: «Ну ты хоть в клуб на танцы приходи, а то скучно тебе там небось» (Это уж точно не из нашей жизни — я никогда не ходил на танцы). «Да нет, — ответил я честно, — некогда мне скучать, всё занят чем-то. Да и шума не люблю.» И разошлись. В следующий раз увиделись через пару лет — она со мной даже не поздоровалась. Потом ещё раза три — кажется, она меня даже не узнавала. Загадочная женская душа, однако...

Следующая осень была первой осенью без болезни. И меня посетило вдохновение: я начал писать прозу. Стихи к тому времени были, кажется, потеряны. Я о них не жалею. Жалею об одном, большом философском трактате, написанном белым стихом и не без юмора — единственное моё произведение, которое мне однозначно нравилось, пропало без следа. И не помню ни строчки: вот она, судьба поэта-неудачника. Зато полилась проза. Я вспомнил то, что начал писать в армии (оно тоже потерялось, но не забылось), кое-чем дополнил. Писал медленно, по одной-две страницы за вечер. Выходило не очень складно, но я торопился развить сюжет, потом, если что, можно было переписать. Зачем я это всё писал — не знаю, связывать свою жизнь с литературой не собирался. Наверное просто что-то в душе живёт непонятное, требующее выхода наружу. Ведь и это я зачем-то пишу, перечитываю, правлю, хоть никто меня об этом не просит...