Чернышевский. Чего не делать.
Oct. 26th, 2011 14:57![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
firecutter
После прочтения набоковского «Дара» совершенно естественно было перейти к изучению Чернышевского, а именно его программного «Что делать?»
В моё время это произведение изучалось в школе. Слава Богу, существовал сокращённый вариант от «Бибилотеки школьника», в котором, кажется, были оставлены только знакомство Веры Павловны с Лопуховым, третий и четвёртый её сны и портрет Рахметова с подробным объяснением того, зачем понадобилось вводить его в круг действующих лиц.
Алюминиево-эпические сны главной героини пролетели сквозь мою голову, никак в ней не задержавшись. Я не люблю шумного многолюдного веселья и религиозно-сексуальной экзальтации. Рахметов вызвал тень лёгкой зависти: я был худосочным и хилым, в бурлаки не годился, сильная физическая нагрузка вызывала у меня головокружение, и спать на жёстком моему костлявому телу было едва ли не так же больно, как Рахметову на гвоздях. В общем, в «новые люди» я не годился. А вот способ совращения Верочки студентом Лопуховым (это когда сидя рядышком в комнате, ведёшь беседу исключительно на экономические или социальные темы и пялишься куда угодно, только не в декольте) мне понравился, и я даже отложил его у себя в голове, дабы при случае воспользоваться. Правда, так и не пришлось, то ли потому что экономику плохо знал, то ли декольте подходящего не подвернулось.
И, конечно, даже в страшном сне мне не могло привидеться (да что я, Вера Павловна что ли, сны разные глядеть?), что когда-нибудь буду эту галиматью перечитывать. Однако ж не зря Набокову прочили Нобелевскую премию по литературе — он своим «Даром» заставил таки меня за неё засесть.
И сначала я процитирую Набокова: «В сущности говоря, разбор всякой книги нелеп и бесцелен, да кроме того, нас занимает не выполнение "авторского задания", и не самое даже "задание", а лишь отношение к нему автора.»
С этой точки зрения Чернышевский к своему заданию подошёл со всей ответственностью человека, твёрдо убеждённого в том, что миру необходимо услышать его слова. И за это он достоин уважения. Хотя слова, в общем, не новые, известные задолго до него, и сказаны из рук вон плохо и невнятно (тут уж слово самому Чернышевскому: «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо.»), но сказаны с такой глубокой убеждённостью (опять же свидетельство самого автора: «Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! прочтешь не без пользы. Истина — хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей. Поэтому я скажу тебе: если б я не предупредил тебя, тебе, пожалуй, показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта. Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, ты и будешь знать теперь, что все достоинства повести даны ей только ее истинностью.»), что хочется ему верить и верить.
У Чернышевского-писателя было одно свойство, которое позволяло ему обходиться без всякого таланта и быть услышанным — позитивное мышление. То самое, что прививается христианам на конференциях, лидерских тренингах (и всё чаще в проповедях). Это значит, что нужно не просто уметь делать хорошую мину при плохой игре, говоря «мы сейчас страдаем во имя светлого и счастливого будущего», но ещё и уметь это будущее проиллюстрировать, желательно с подробным планом и математическими выкладками выгод. В «Что делать?» всё это есть: детальные описания помещений мастерских Веры Павловны (расположение и площадь комнат, мебель, цена аренды и мебели) и точные цифры расчётной прибыли в человеко-рублях. Вот посмотрите, как просто открыть швейную мастерскую и добиться успеха: «Основания были просты, вначале даже так просты, что нечего о них и говорить. Вера Павловна не сказала своим трем первым швеям ровно ничего, кроме того, что даст им плату несколько, немного побольше той, какую швеи получают в магазинах; дело не представляло ничего особенного; швеи видели, что Вера Павловна женщина не пустая, не легкомысленная, потому без всяких недоумений приняли ее предложение работать у ней: не над чем было недоумевать, что небогатая дама хочет завести швейную. Эти три девушки нашли еще трех или четырех, выбрали их с тою осмотрительностью, о которой просила Вера Павловна; в этих условиях выбора тоже не было ничего возбуждающего подозрение, то есть ничего особенного: молодая и скромная женщина желает, чтобы работницы в мастерской были девушки прямодушного, доброго характера, рассудительные, уживчивые, что же тут особенного? Не хочет ссор, и только; поэтому умно, и больше ничего. Вера Павловна сама познакомилась с этими выбранными, хорошо познакомилась прежде, чем сказала, что принимает их, это натурально; это тоже рекомендует ее как женщину основательную, и только. Думать тут не над чем, не доверять нечему.» Надо бы процитировать всю главу, но она слишком утомительна для чтения. Важно, что дальше всё закрутилось должным образом и пошло ещё проще, потому что хозяйка заинтересовала работниц участием в прибыли и управлении, и сама при этом пахала наравне с ними за ту же плату. И дело пошло на лад, стало расширяться и даже потребовалось нанять специальную большую квартиру (план и расходы прилагаются), где все жили и работали. А чтоб труд не казался скучным, во время работы читались разные умные книги и приглашались преподаватели, так что швеи ещё и образовывались, что называется, без отрыва от производства (впоследствии сдавали экзамены на учительниц!). Ну что, привлекательная картина? Ещё бы! Да чтоб я так жил!
Но это ещё не всё. Чтобы никто не подумал, что это всё каторжный капиталистический труд для хозяйки, следующая глава начинается так (смакуйте!): «Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она любит нежиться, и немножко будто дремлет, и не дремлет, а думает, что надобно сделать; и так полежит, не дремлет, и не думает - нет, думает: "как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру"; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, - нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две их, ведь это уже четвертый год замужества, - муж, то есть "миленький", говорит: "Верочка, проснулась?" - "Да, миленький". Это значит, что муж может начинать делать чай: поутру он делает чай, и что Вера Павловна, - нет, в своей комнате она не Вера Павловна, а Верочка, - начинает одеваться. Как же долго она одевается! - нет, она одевается скоро, в одну минуту, но она долго плещется в воде, она любит плескаться, и потом долго причесывает волосы, нет, не причесывает долго, это она делает в одну минуту, а долго так шалит ими, потому что она любит свои волосы; впрочем, иногда долго занимается она и одною из настоящих статей туалета, надеванием ботинок; у ней отличные ботинки; она одевается очень скромно, но ботинки ее страсть.» Ну а это вам как, гражданин проницательный читатель? Неужто не нравится? И это только утро, день будет ещё приятнее для прожития, с послеобеденным сном, вечерним походом в оперу и ночными весёлыми посиделками с молодёжью! (Проницательный читатель — одно из главных действующих лиц романа, всячески высмеиваемое автором).
И чтоб уж окончательно добить последнего проницательного читателя, в следующей главе подробно описывается обычный выходной день этой фирмы, который все проводят вместе, с походом на лодках всей компанией плюс куча приглашённых друзей, пикником (тут же, на салфетке, примерный расклад в калориях и копейках), танцами, играми, философскими спорами и прочими молодёжными развлечениями. Кто захочет ознакомиться подробно с этим шедевром НЛП, даю точный адрес: часть третья, главы IV (устройство мастерской), V (день Веры Павловны, как хозяйки) и VI (корпоратив-апофеоз). Цитировать этот разврат подробно я просто не в силах. И хорошо понимаю недобрую усмешку Набокова.
Читайте и завидуйте, христианские лидеры. Вам вряд ли удастся так красиво описать Царство Божье, чтоб народ ломанулся делать христианскую революцию.
Значительная часть романа (слава Богу, вымаранная в издании ШБ, которое я читал в школе) посвящена, как ни странно, любовной лирике. Да практически весь роман ей посвящён, кроме описания Рахметова. Но лирика эта необычна. Это вам не сюси-пуси-цветочки-розочки. Нет, конечно, влюблённые друг для дружки сплошь «миленькие» и чуть что — он ей ручки-ножки целовать, а она ему: «ну миленький, ну перестань сейчас же!» Этого жеманства-кокетства со сливками там тоже полно (кстати, тут язык автора существенно оживляется и спрямляется, реплики героев становятся похожими на реальную речь и их даже бывает весело читать!). Но основная эротика — в подробном препарировании душевных порывов, в расписывании причинно-следственных связей каждого движения, каждого слова. И это так дотошно делается, что автор даже иногда сам начинает посмеиваться над своими принципами разумного эгоизма и материализма. Живи он сотней лет позже, я так думаю, в сносках писал бы химические уравнения гормональных процессов в мозгах героев, приводящих к тем или иным ощущениям в их душе. Но, поскольку знаниями в эндокринологии Чернышевский не обладал, он давал двойную дозу психологии. Я думаю, дедушка Фройд должен был это прочитать в порядке самообразования. Такой атлас душевной механики не во всяком труде по психологии увидишь. Чернышевский тут всех переплюнул. Это вам не бабочку пойманную засушить! Остаётся только снять шляпу перед таким кропотливым исследованием.
Набоков считает, что вообще роман вырос из сложных отношения автора с женой (которой роман и посвящён). Якобы она не любила его и изменяла ему, а он всё пытался это оправдать в собственных глазах, и ради этого и затевал все эти разговоры о равноправии-превосходстве женщин (да со снами об астартах-афродитах) и о необходимости пробных браков для выяснения характеров, чтоб потом не мучиться всю жизнь от их несходства. Оставим это на совести Набокова — я выяснением этих тонкостей не занимался, а из текста романа этого не следует (да и по жизни выходит для неё такое замужество слишком парадоксальным, значит всё-таки как-то по-своему она его любила). Видно, пожалуй, что жена не была ему боевым товарищем, и это его весьма печалило. Но тут уж, дорогой, сам виноват — жениться надо было с умом, как собственные герои, а не по страсти, как человек из прошлого, обречённый на вымирание перед поколением разумных эгоистов и материалистов. Впрочем, сам Чернышевский себя «новым человеком» не считал.
Материализм и его производные в изложении Чернышевского привлекательны не только подробными математическими выкладками. Главное их достоинство, бьющее обывателя наповал — крайняя идеалистичность. Здесь мы уже обратимся к Набокову (и до кучи к его выводам): «Грустно, грустно всё это. Нам вообще кажется, что материалисты его типа впадали в роковую ошибку: пренебрегая свойствами самой вещи, они все применяли свой сугубо-вещественный метод лишь к отношениям между предметами, а не к предмету самому, т. е. были по существу наивнейшими метафизиками как раз тогда, когда более всего хотели стоять на земле...
...В те годы Андрея Ивановича Фейербаха предпочли Егору Федоровичу Гегелю. Homo feuerbachi есть мыслящая мышца. Андрей Иванович находил, что человек отличается от обезьяны только своей точкой зрения; вряд ли, однако, он изучил обезьян. За ним полвека спустя Ленин опровергал теорию, что "земля есть сочетание человеческих ощущений" тем, что "земля существовала до человека", а к его торговому объявлению: "мы теперь превращаем кантовскую непознаваемую вещь в себе в вещь для себя посредством органической химии" серьезно добавлял, что "раз существовал ализарин в каменном угле без нашего ведома, то существуют вещи независимо от нашего познания". Совершенно так же Чернышевский объяснял: "мы видим дерево; другой человек смотрит на этот же предмет. В глазах у него мы видим, что дерево изображается точь-в-точь такое-же. Итак мы все видим предметы, как они действительно существуют". Во всем этом диком вздоре есть еще свой частный смешной завиток: постоянное у "материалистов" аппелирование к дереву особенно забавно тем, что все они плохо знают природу, в частности деревья. Тот осязаемый предмет, который "действует гораздо сильнее отвлеченного понятия о нем" ("Антропологический принцип в философии"), им просто неведом. Вот какая страшная отвлеченность получилась в конечном счете из "материализма"! Чернышевский не отличал плуга от сохи; путал пиво с мадерой; не мог назвать ни одного лесного цветка, кроме дикой розы; но характерно, что это незнание ботаники сразу восполнял "общей мыслью", добавляя с убеждением невежды, что "они (цветы сибирской тайги) всё те же самые, какие цветут по всей России". Какое то тайное возмездие было в том, что он, строивший свою философию на познании мира, которого сам не познал, теперь очутился, наг и одинок, среди дремучей, своеобразно роскошной, до конца еще не описанной природы северо-восточной Сибири: стихийная, мифологическая кара, не входившая в расчет его человеческих судей.»
Я бы добавил сюда ещё сакраментальное ленинское, висевшее во всех школьных кабинетах физики «электрон так же неисчерпаем, как и атом». В том и прелесть материализма, что собственный предмет — материю — он знает понаслышке и вприглядку. И никак не материализм движет наукой, он ей даже мешает, подсовывая разные теории типа «эволюции» или «большого взрыва» и заставляя заниматься их доказательствами вместо досконального поэтапного изучения мира. Если идеализм игнорирует науку, то материализм её себе подчиняет. Цель материализма — найти не истину, а её опровержение и доказательство самого себя, как единственно верного учения. Это форменный онанизм, но ведь в чём главное достоинство онанизма: не надо никого «познавать», ничего достигать, не надо искать согласия; нужно просто «делать». Полная свобода и самодостаточность, светлая мечта всего прогрессивного человечества.
Чернышевский, однако, не был таким уж непробиваемым остолопом, каким рисует его Набоков. Сатира Набокова в какой-то степени является ответом на насмешку Чернышевского над «проницательным читателем», из которой совсем уж явно торчат уши идеализма наших материалистов. Время от времени Чернышевский напоминает «проницательному читателю», что тот имеет дело с не совсем обычными людьми. Ещё не совсем «новыми», в рахметовых они разве через несколько поколений эволюционируют, но и совсем не старыми. Чернышевский понимает, что превратить проституток в образованных белошвеек реально только если они захотят измениться. В его понимании это тоже несложно — нужно к каждой из них приставить по благородному студенту-медику с логическим мышлением, чтоб он сумел логически доказать ей необходимость перерождения. А прежде надо воспитать таких студентов. При помощи самобытной (по выражению Рахметова) литературы. А тут уже никаким материализмом не пахнет, воспитание предмет духовный. К нему, конечно, тоже можно подходить с расчётами на салфетке, но натуры у всех разные. Хотя и эту проблему он пытается решить примитивной классификацией натур и попыткой уложить их в обществе в некий паззл — дело только том, чтоб каждому подобрать его место. И начать выстраивать с одного уголка — фабрики Веры Павловны. И выстраивать исключительно из этих обновляющихся людей, а старых перевоспитать финансовым благополучием. «Я ж почему злой был? Потому что у меня волосипеда не было!» — говаривал типичный «старый человек» почтальон Печкин... Торжество идеализма, полагающего, что стоит человеку понять свою выгоду — и он тут же переродится в новое существо.
Дело за малым — за тем, чтобы этот закон распространения добра в разумном эгоизме заработал. И, если честно, прочитав «Что делать?», я сам удивляюсь, почему этот, столь хорошо и убедительно разработанный столько лет назад, закон не работает до сих пор, хотя, казалось бы, уже по чисто территориально-временному принципу швейные мастерские Веры Павловны давно должны появиться у нас в Колпине, а уж Васильевский должен стрекотать так, что в Париже слышно. Для меня это такая же загадка, как и то, почему Бог допускает несправедливость на земле.
Наверное поэтому Чернышевский и оставил в заглавии знак вопроса. Проницательный читатель, прочтя его роман до конца и ни черта в нём не поняв, закроет книгу и снова увидит на обложке заглавие, как финальный вопрос: что делать? Что делать, чтобы достичь этого рая на земле? Народовольцы думали, что нужно отменить крепостное право, уничтожить царя и выгнать женщин с кухни. Вот Ленин это сделал, а вопрос так и остался. «Новых людей» не стало больше, а «старые» отказались видеть свою выгоду в перерождении, даже при наличии «волосипедов» (и каналоармейских тачек и лопат). Значит, не это. Теперь мы пытаемся строить фаланстер при помощи финансовых пирамид. Боюсь, опять не выйдет. Не боюсь, знаю. Вот чего боюсь — того, что опять начнём евреев уничтожать. Ведь это единственный способ установления мирового благоденствия, ни разу до конца не испытанный на практике — хоть где-нибудь в мире евреи да оставались жить. Может быть, без них наконец на земле получится фаланстер — в пику их киббуцам? Впрочем, это уже юмор в стиле Чернышевского, не для всех...
Напоследок вернусь к любовной лирике Чернышевского. Здесь НЛП цветёт буйным цветом. Читатель (не проницательный, проницательному тут ужас волосы дыбом поднимает), усыплённый логическими выкладками и авторскими уверениями, едва ли не в каждом абзаце, в мудрости логиков, их выдумавших, будто бы не замечает, что по вот этой замечательной мудрой логике в романе запросто и бесследно гибнет ни много ни мало — одна треть главных героев. Лопухов, такой прекрасный человек, несомненно достойный любви и умеющий любить, пускает себе пулю в лоб на мосту. То есть тут даже логика бессильна, потому что по логике разумного эгоистического устройства общества человек, одарённый так, как Лопухов, должен принести ощутимую пользу, а тут он так запросто приносит себя в жертву... неизвестно чему. Это Чернышевский считает, что любви («Любовь одна-а винова-ата, лишь она во всё-ом винова-ата!»). Ему, такому умудрённому в искусстве обольщения, совершенно неведома сторона любви, способная изменить человека. Возможно, он и верность жены ушами прохлопал поэтому — любовь для него это лишь эгоистическое удовлеторение потребности в сюсях-пусях. Может быть, ветреной жёнушке что-то ещё нужно было? Я не утверждаю, но предполагаю... И предполагаю, что с такими настроениями к 1865 году придётся застрелиться Кирсанову, потому что в играх с молодёжью подвижная Верочка найдёт себе нового товарища, которому уж точно ничем не будет обязана (ведь Лопухову она обязана освобождением из «подвала», а Кирсанову многолетним обществом и медицинским образованием, а ей для полного семейного счастья нужна совершенная, ничем не замутнённая свобода!).
И будущий фаланстер никак не решил бы эту проблему: жить втроём они всё равно не могли, причём совершенно логически обоснованно и независимо от обычаев патриархального общества, на которые плевали. Значит, не так уж идиллична на самом деле изнанка четвёртого сна. В её основе — выстрел в голову. Пусть даже фиктивный (на что намекает автор, не давая окончательного ответа — могилы Лопухова мы не видим, но есть некие таинственные корреспонденты, посвящённые в его дела досконально).
Но что значат эти мелкие нестыковки и нелогичности по сравнению с красотой идеи! Подумаешь — пуля в лоб. Незаменимых у нас нет — будет сказано примерно через 70 лет одним их «новых людей», не тратящих время на пустяки и общение с незначительными людьми.
Вот, кстати, ещё один косяк в философии Чернышевского. С одной стороны — равноправие, начинающееся с равноправия женщин. С другой — существование людей значительных и незначительных, такая же точно общественная иерархия. Вот вам и фаланстер! Им ведь тоже надо управлять.
Ну чтож, не получился хэппиэнд в жизни — пусть будет хотя бы в книге. Осталось выяснить, какой урок можно вынести из этой книги христианину. Я думаю, вот какой: глупость «позитивного мышления». Хэппиэнд по-библейски выглядит своеобразно: луна превращается в кровь, небо сворачивается в свиток, люди призывают горы: «Падите на нас!», небеса дымятся от молитв праведников... Если кто-то думает избежать личного участия в этих делах, то присутствовать зрителем уж точно придётся. И я не думаю, что это будет радостно. Даже Вера Павловна при всей своей своей прогрессивности, получив избавление от постылого мужа, почему-то не спешит радоваться. Постылый-постылый, а пуля в лоб — это не шутка. Пусть фиктивная. Но Господь мистифицировать не будет — у Него всё по-настоящему.
Крест Христов, который мы в брошюре «четыре духовных закона» запросто перекидываем на другой берег ущелья, разделяющего нас и Бога (интересно, авторы законов сняли с него тело Христа предварительно, или прямо так?) — не просто деревяшка для халявного мостика. Это орудие казни, безобразное и жестокое, и, зная, что не мы на нём казнены, мы должны отановиться перед ним в благоговейной дрожи, а не с весёлой деловитостью его в расход употреблять.
Но это непопулярно. И против этого я ничего возразить не могу. На казнь самого себя человек не пойдёт. А за халявными благословениями — запросто. «Очень просто — протяни руку и возьми!» Так учили меня в своё время принимать спасение. Я не поверил. Из тех, кто поверил, некоторые уже ушли обратно в мир. Другие продолжают заучивать «духовные законы». Третьи проводят тренинги по лидерству.
Зачем? — спрошу я. Но надо же что-то делать! (Что делать? — рефреном) — ответят мне. Ведь мир гибнет! Его надо спасать!
Вы не замечали, что эти первые русские идеологи революции в большом количестве происходят из духовного звания? Чернышевский и Добролюбов — дети священников. Почему? — спросите вы, подобно тому самому проницательному читателю. И я в ответ предположу, что они слишком хорошо знали о рае и аде. Но решили не откладывать это дело на потом, как безынициативные лузеры, а применить позитивное мышление: мы эту хорошую идею воплотим в жизнь! В самом деле, что такое пресловутый «новый человек», как не аналог человека, рождённого свыше? Воспитанием этого не достигнешь — так и Чернышевский Рахметова характеризует — надо таким родиться. Что такое фаланстер, чрезвычайно мобильная структура, зимой облагораживающая южные пустыни, а летом собирающая урожаи невиданных колосьев в нашей средней полосе? Не аналог ли церкви, которая занята трудом на Божьей ниве, а в свободное время предаётся невинному веселью и любви, то бишь поёт гимны? Это, конечно, крайняя степень позитивизма. Но когда я слышу о планах евангелизировать целое государство путём пробуждения правительства и парламента, мне начинает видеться что-то вроде сна Веры Павловны. И слова о том, что Христос пошёл на крест для того, чтоб нам было хорошо и удобно, это всё равно, что Лопухов застрелился, чтоб жена могла выйти замуж за друга — вроде как заместительную жертву принёс. Но ведь даже если в любовном треугольнике всё не так просто, то неужели же проще в христианстве?
И опять я, пробурчав своё обычное, многословно-невразумительное, застываю, не в силах предложить выхода. Потому что получается парадокс. Что делать? Да лучше бывает не делать ничего. Потому что бесполезно делать, если не созиждет Бог. А если созиждет, то часто вопреки нашим делам. Впрочем, это опять брюзжание...
В моё время это произведение изучалось в школе. Слава Богу, существовал сокращённый вариант от «Бибилотеки школьника», в котором, кажется, были оставлены только знакомство Веры Павловны с Лопуховым, третий и четвёртый её сны и портрет Рахметова с подробным объяснением того, зачем понадобилось вводить его в круг действующих лиц.
Алюминиево-эпические сны главной героини пролетели сквозь мою голову, никак в ней не задержавшись. Я не люблю шумного многолюдного веселья и религиозно-сексуальной экзальтации. Рахметов вызвал тень лёгкой зависти: я был худосочным и хилым, в бурлаки не годился, сильная физическая нагрузка вызывала у меня головокружение, и спать на жёстком моему костлявому телу было едва ли не так же больно, как Рахметову на гвоздях. В общем, в «новые люди» я не годился. А вот способ совращения Верочки студентом Лопуховым (это когда сидя рядышком в комнате, ведёшь беседу исключительно на экономические или социальные темы и пялишься куда угодно, только не в декольте) мне понравился, и я даже отложил его у себя в голове, дабы при случае воспользоваться. Правда, так и не пришлось, то ли потому что экономику плохо знал, то ли декольте подходящего не подвернулось.
И, конечно, даже в страшном сне мне не могло привидеться (да что я, Вера Павловна что ли, сны разные глядеть?), что когда-нибудь буду эту галиматью перечитывать. Однако ж не зря Набокову прочили Нобелевскую премию по литературе — он своим «Даром» заставил таки меня за неё засесть.
И сначала я процитирую Набокова: «В сущности говоря, разбор всякой книги нелеп и бесцелен, да кроме того, нас занимает не выполнение "авторского задания", и не самое даже "задание", а лишь отношение к нему автора.»
С этой точки зрения Чернышевский к своему заданию подошёл со всей ответственностью человека, твёрдо убеждённого в том, что миру необходимо услышать его слова. И за это он достоин уважения. Хотя слова, в общем, не новые, известные задолго до него, и сказаны из рук вон плохо и невнятно (тут уж слово самому Чернышевскому: «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо.»), но сказаны с такой глубокой убеждённостью (опять же свидетельство самого автора: «Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! прочтешь не без пользы. Истина — хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей. Поэтому я скажу тебе: если б я не предупредил тебя, тебе, пожалуй, показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта. Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, ты и будешь знать теперь, что все достоинства повести даны ей только ее истинностью.»), что хочется ему верить и верить.
У Чернышевского-писателя было одно свойство, которое позволяло ему обходиться без всякого таланта и быть услышанным — позитивное мышление. То самое, что прививается христианам на конференциях, лидерских тренингах (и всё чаще в проповедях). Это значит, что нужно не просто уметь делать хорошую мину при плохой игре, говоря «мы сейчас страдаем во имя светлого и счастливого будущего», но ещё и уметь это будущее проиллюстрировать, желательно с подробным планом и математическими выкладками выгод. В «Что делать?» всё это есть: детальные описания помещений мастерских Веры Павловны (расположение и площадь комнат, мебель, цена аренды и мебели) и точные цифры расчётной прибыли в человеко-рублях. Вот посмотрите, как просто открыть швейную мастерскую и добиться успеха: «Основания были просты, вначале даже так просты, что нечего о них и говорить. Вера Павловна не сказала своим трем первым швеям ровно ничего, кроме того, что даст им плату несколько, немного побольше той, какую швеи получают в магазинах; дело не представляло ничего особенного; швеи видели, что Вера Павловна женщина не пустая, не легкомысленная, потому без всяких недоумений приняли ее предложение работать у ней: не над чем было недоумевать, что небогатая дама хочет завести швейную. Эти три девушки нашли еще трех или четырех, выбрали их с тою осмотрительностью, о которой просила Вера Павловна; в этих условиях выбора тоже не было ничего возбуждающего подозрение, то есть ничего особенного: молодая и скромная женщина желает, чтобы работницы в мастерской были девушки прямодушного, доброго характера, рассудительные, уживчивые, что же тут особенного? Не хочет ссор, и только; поэтому умно, и больше ничего. Вера Павловна сама познакомилась с этими выбранными, хорошо познакомилась прежде, чем сказала, что принимает их, это натурально; это тоже рекомендует ее как женщину основательную, и только. Думать тут не над чем, не доверять нечему.» Надо бы процитировать всю главу, но она слишком утомительна для чтения. Важно, что дальше всё закрутилось должным образом и пошло ещё проще, потому что хозяйка заинтересовала работниц участием в прибыли и управлении, и сама при этом пахала наравне с ними за ту же плату. И дело пошло на лад, стало расширяться и даже потребовалось нанять специальную большую квартиру (план и расходы прилагаются), где все жили и работали. А чтоб труд не казался скучным, во время работы читались разные умные книги и приглашались преподаватели, так что швеи ещё и образовывались, что называется, без отрыва от производства (впоследствии сдавали экзамены на учительниц!). Ну что, привлекательная картина? Ещё бы! Да чтоб я так жил!
Но это ещё не всё. Чтобы никто не подумал, что это всё каторжный капиталистический труд для хозяйки, следующая глава начинается так (смакуйте!): «Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она любит нежиться, и немножко будто дремлет, и не дремлет, а думает, что надобно сделать; и так полежит, не дремлет, и не думает - нет, думает: "как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру"; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, - нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две их, ведь это уже четвертый год замужества, - муж, то есть "миленький", говорит: "Верочка, проснулась?" - "Да, миленький". Это значит, что муж может начинать делать чай: поутру он делает чай, и что Вера Павловна, - нет, в своей комнате она не Вера Павловна, а Верочка, - начинает одеваться. Как же долго она одевается! - нет, она одевается скоро, в одну минуту, но она долго плещется в воде, она любит плескаться, и потом долго причесывает волосы, нет, не причесывает долго, это она делает в одну минуту, а долго так шалит ими, потому что она любит свои волосы; впрочем, иногда долго занимается она и одною из настоящих статей туалета, надеванием ботинок; у ней отличные ботинки; она одевается очень скромно, но ботинки ее страсть.» Ну а это вам как, гражданин проницательный читатель? Неужто не нравится? И это только утро, день будет ещё приятнее для прожития, с послеобеденным сном, вечерним походом в оперу и ночными весёлыми посиделками с молодёжью! (Проницательный читатель — одно из главных действующих лиц романа, всячески высмеиваемое автором).
И чтоб уж окончательно добить последнего проницательного читателя, в следующей главе подробно описывается обычный выходной день этой фирмы, который все проводят вместе, с походом на лодках всей компанией плюс куча приглашённых друзей, пикником (тут же, на салфетке, примерный расклад в калориях и копейках), танцами, играми, философскими спорами и прочими молодёжными развлечениями. Кто захочет ознакомиться подробно с этим шедевром НЛП, даю точный адрес: часть третья, главы IV (устройство мастерской), V (день Веры Павловны, как хозяйки) и VI (корпоратив-апофеоз). Цитировать этот разврат подробно я просто не в силах. И хорошо понимаю недобрую усмешку Набокова.
Читайте и завидуйте, христианские лидеры. Вам вряд ли удастся так красиво описать Царство Божье, чтоб народ ломанулся делать христианскую революцию.
Значительная часть романа (слава Богу, вымаранная в издании ШБ, которое я читал в школе) посвящена, как ни странно, любовной лирике. Да практически весь роман ей посвящён, кроме описания Рахметова. Но лирика эта необычна. Это вам не сюси-пуси-цветочки-розочки. Нет, конечно, влюблённые друг для дружки сплошь «миленькие» и чуть что — он ей ручки-ножки целовать, а она ему: «ну миленький, ну перестань сейчас же!» Этого жеманства-кокетства со сливками там тоже полно (кстати, тут язык автора существенно оживляется и спрямляется, реплики героев становятся похожими на реальную речь и их даже бывает весело читать!). Но основная эротика — в подробном препарировании душевных порывов, в расписывании причинно-следственных связей каждого движения, каждого слова. И это так дотошно делается, что автор даже иногда сам начинает посмеиваться над своими принципами разумного эгоизма и материализма. Живи он сотней лет позже, я так думаю, в сносках писал бы химические уравнения гормональных процессов в мозгах героев, приводящих к тем или иным ощущениям в их душе. Но, поскольку знаниями в эндокринологии Чернышевский не обладал, он давал двойную дозу психологии. Я думаю, дедушка Фройд должен был это прочитать в порядке самообразования. Такой атлас душевной механики не во всяком труде по психологии увидишь. Чернышевский тут всех переплюнул. Это вам не бабочку пойманную засушить! Остаётся только снять шляпу перед таким кропотливым исследованием.
Набоков считает, что вообще роман вырос из сложных отношения автора с женой (которой роман и посвящён). Якобы она не любила его и изменяла ему, а он всё пытался это оправдать в собственных глазах, и ради этого и затевал все эти разговоры о равноправии-превосходстве женщин (да со снами об астартах-афродитах) и о необходимости пробных браков для выяснения характеров, чтоб потом не мучиться всю жизнь от их несходства. Оставим это на совести Набокова — я выяснением этих тонкостей не занимался, а из текста романа этого не следует (да и по жизни выходит для неё такое замужество слишком парадоксальным, значит всё-таки как-то по-своему она его любила). Видно, пожалуй, что жена не была ему боевым товарищем, и это его весьма печалило. Но тут уж, дорогой, сам виноват — жениться надо было с умом, как собственные герои, а не по страсти, как человек из прошлого, обречённый на вымирание перед поколением разумных эгоистов и материалистов. Впрочем, сам Чернышевский себя «новым человеком» не считал.
Материализм и его производные в изложении Чернышевского привлекательны не только подробными математическими выкладками. Главное их достоинство, бьющее обывателя наповал — крайняя идеалистичность. Здесь мы уже обратимся к Набокову (и до кучи к его выводам): «Грустно, грустно всё это. Нам вообще кажется, что материалисты его типа впадали в роковую ошибку: пренебрегая свойствами самой вещи, они все применяли свой сугубо-вещественный метод лишь к отношениям между предметами, а не к предмету самому, т. е. были по существу наивнейшими метафизиками как раз тогда, когда более всего хотели стоять на земле...
...В те годы Андрея Ивановича Фейербаха предпочли Егору Федоровичу Гегелю. Homo feuerbachi есть мыслящая мышца. Андрей Иванович находил, что человек отличается от обезьяны только своей точкой зрения; вряд ли, однако, он изучил обезьян. За ним полвека спустя Ленин опровергал теорию, что "земля есть сочетание человеческих ощущений" тем, что "земля существовала до человека", а к его торговому объявлению: "мы теперь превращаем кантовскую непознаваемую вещь в себе в вещь для себя посредством органической химии" серьезно добавлял, что "раз существовал ализарин в каменном угле без нашего ведома, то существуют вещи независимо от нашего познания". Совершенно так же Чернышевский объяснял: "мы видим дерево; другой человек смотрит на этот же предмет. В глазах у него мы видим, что дерево изображается точь-в-точь такое-же. Итак мы все видим предметы, как они действительно существуют". Во всем этом диком вздоре есть еще свой частный смешной завиток: постоянное у "материалистов" аппелирование к дереву особенно забавно тем, что все они плохо знают природу, в частности деревья. Тот осязаемый предмет, который "действует гораздо сильнее отвлеченного понятия о нем" ("Антропологический принцип в философии"), им просто неведом. Вот какая страшная отвлеченность получилась в конечном счете из "материализма"! Чернышевский не отличал плуга от сохи; путал пиво с мадерой; не мог назвать ни одного лесного цветка, кроме дикой розы; но характерно, что это незнание ботаники сразу восполнял "общей мыслью", добавляя с убеждением невежды, что "они (цветы сибирской тайги) всё те же самые, какие цветут по всей России". Какое то тайное возмездие было в том, что он, строивший свою философию на познании мира, которого сам не познал, теперь очутился, наг и одинок, среди дремучей, своеобразно роскошной, до конца еще не описанной природы северо-восточной Сибири: стихийная, мифологическая кара, не входившая в расчет его человеческих судей.»
Я бы добавил сюда ещё сакраментальное ленинское, висевшее во всех школьных кабинетах физики «электрон так же неисчерпаем, как и атом». В том и прелесть материализма, что собственный предмет — материю — он знает понаслышке и вприглядку. И никак не материализм движет наукой, он ей даже мешает, подсовывая разные теории типа «эволюции» или «большого взрыва» и заставляя заниматься их доказательствами вместо досконального поэтапного изучения мира. Если идеализм игнорирует науку, то материализм её себе подчиняет. Цель материализма — найти не истину, а её опровержение и доказательство самого себя, как единственно верного учения. Это форменный онанизм, но ведь в чём главное достоинство онанизма: не надо никого «познавать», ничего достигать, не надо искать согласия; нужно просто «делать». Полная свобода и самодостаточность, светлая мечта всего прогрессивного человечества.
Чернышевский, однако, не был таким уж непробиваемым остолопом, каким рисует его Набоков. Сатира Набокова в какой-то степени является ответом на насмешку Чернышевского над «проницательным читателем», из которой совсем уж явно торчат уши идеализма наших материалистов. Время от времени Чернышевский напоминает «проницательному читателю», что тот имеет дело с не совсем обычными людьми. Ещё не совсем «новыми», в рахметовых они разве через несколько поколений эволюционируют, но и совсем не старыми. Чернышевский понимает, что превратить проституток в образованных белошвеек реально только если они захотят измениться. В его понимании это тоже несложно — нужно к каждой из них приставить по благородному студенту-медику с логическим мышлением, чтоб он сумел логически доказать ей необходимость перерождения. А прежде надо воспитать таких студентов. При помощи самобытной (по выражению Рахметова) литературы. А тут уже никаким материализмом не пахнет, воспитание предмет духовный. К нему, конечно, тоже можно подходить с расчётами на салфетке, но натуры у всех разные. Хотя и эту проблему он пытается решить примитивной классификацией натур и попыткой уложить их в обществе в некий паззл — дело только том, чтоб каждому подобрать его место. И начать выстраивать с одного уголка — фабрики Веры Павловны. И выстраивать исключительно из этих обновляющихся людей, а старых перевоспитать финансовым благополучием. «Я ж почему злой был? Потому что у меня волосипеда не было!» — говаривал типичный «старый человек» почтальон Печкин... Торжество идеализма, полагающего, что стоит человеку понять свою выгоду — и он тут же переродится в новое существо.
Дело за малым — за тем, чтобы этот закон распространения добра в разумном эгоизме заработал. И, если честно, прочитав «Что делать?», я сам удивляюсь, почему этот, столь хорошо и убедительно разработанный столько лет назад, закон не работает до сих пор, хотя, казалось бы, уже по чисто территориально-временному принципу швейные мастерские Веры Павловны давно должны появиться у нас в Колпине, а уж Васильевский должен стрекотать так, что в Париже слышно. Для меня это такая же загадка, как и то, почему Бог допускает несправедливость на земле.
Наверное поэтому Чернышевский и оставил в заглавии знак вопроса. Проницательный читатель, прочтя его роман до конца и ни черта в нём не поняв, закроет книгу и снова увидит на обложке заглавие, как финальный вопрос: что делать? Что делать, чтобы достичь этого рая на земле? Народовольцы думали, что нужно отменить крепостное право, уничтожить царя и выгнать женщин с кухни. Вот Ленин это сделал, а вопрос так и остался. «Новых людей» не стало больше, а «старые» отказались видеть свою выгоду в перерождении, даже при наличии «волосипедов» (и каналоармейских тачек и лопат). Значит, не это. Теперь мы пытаемся строить фаланстер при помощи финансовых пирамид. Боюсь, опять не выйдет. Не боюсь, знаю. Вот чего боюсь — того, что опять начнём евреев уничтожать. Ведь это единственный способ установления мирового благоденствия, ни разу до конца не испытанный на практике — хоть где-нибудь в мире евреи да оставались жить. Может быть, без них наконец на земле получится фаланстер — в пику их киббуцам? Впрочем, это уже юмор в стиле Чернышевского, не для всех...
Напоследок вернусь к любовной лирике Чернышевского. Здесь НЛП цветёт буйным цветом. Читатель (не проницательный, проницательному тут ужас волосы дыбом поднимает), усыплённый логическими выкладками и авторскими уверениями, едва ли не в каждом абзаце, в мудрости логиков, их выдумавших, будто бы не замечает, что по вот этой замечательной мудрой логике в романе запросто и бесследно гибнет ни много ни мало — одна треть главных героев. Лопухов, такой прекрасный человек, несомненно достойный любви и умеющий любить, пускает себе пулю в лоб на мосту. То есть тут даже логика бессильна, потому что по логике разумного эгоистического устройства общества человек, одарённый так, как Лопухов, должен принести ощутимую пользу, а тут он так запросто приносит себя в жертву... неизвестно чему. Это Чернышевский считает, что любви («Любовь одна-а винова-ата, лишь она во всё-ом винова-ата!»). Ему, такому умудрённому в искусстве обольщения, совершенно неведома сторона любви, способная изменить человека. Возможно, он и верность жены ушами прохлопал поэтому — любовь для него это лишь эгоистическое удовлеторение потребности в сюсях-пусях. Может быть, ветреной жёнушке что-то ещё нужно было? Я не утверждаю, но предполагаю... И предполагаю, что с такими настроениями к 1865 году придётся застрелиться Кирсанову, потому что в играх с молодёжью подвижная Верочка найдёт себе нового товарища, которому уж точно ничем не будет обязана (ведь Лопухову она обязана освобождением из «подвала», а Кирсанову многолетним обществом и медицинским образованием, а ей для полного семейного счастья нужна совершенная, ничем не замутнённая свобода!).
И будущий фаланстер никак не решил бы эту проблему: жить втроём они всё равно не могли, причём совершенно логически обоснованно и независимо от обычаев патриархального общества, на которые плевали. Значит, не так уж идиллична на самом деле изнанка четвёртого сна. В её основе — выстрел в голову. Пусть даже фиктивный (на что намекает автор, не давая окончательного ответа — могилы Лопухова мы не видим, но есть некие таинственные корреспонденты, посвящённые в его дела досконально).
Но что значат эти мелкие нестыковки и нелогичности по сравнению с красотой идеи! Подумаешь — пуля в лоб. Незаменимых у нас нет — будет сказано примерно через 70 лет одним их «новых людей», не тратящих время на пустяки и общение с незначительными людьми.
Вот, кстати, ещё один косяк в философии Чернышевского. С одной стороны — равноправие, начинающееся с равноправия женщин. С другой — существование людей значительных и незначительных, такая же точно общественная иерархия. Вот вам и фаланстер! Им ведь тоже надо управлять.
Ну чтож, не получился хэппиэнд в жизни — пусть будет хотя бы в книге. Осталось выяснить, какой урок можно вынести из этой книги христианину. Я думаю, вот какой: глупость «позитивного мышления». Хэппиэнд по-библейски выглядит своеобразно: луна превращается в кровь, небо сворачивается в свиток, люди призывают горы: «Падите на нас!», небеса дымятся от молитв праведников... Если кто-то думает избежать личного участия в этих делах, то присутствовать зрителем уж точно придётся. И я не думаю, что это будет радостно. Даже Вера Павловна при всей своей своей прогрессивности, получив избавление от постылого мужа, почему-то не спешит радоваться. Постылый-постылый, а пуля в лоб — это не шутка. Пусть фиктивная. Но Господь мистифицировать не будет — у Него всё по-настоящему.
Крест Христов, который мы в брошюре «четыре духовных закона» запросто перекидываем на другой берег ущелья, разделяющего нас и Бога (интересно, авторы законов сняли с него тело Христа предварительно, или прямо так?) — не просто деревяшка для халявного мостика. Это орудие казни, безобразное и жестокое, и, зная, что не мы на нём казнены, мы должны отановиться перед ним в благоговейной дрожи, а не с весёлой деловитостью его в расход употреблять.
Но это непопулярно. И против этого я ничего возразить не могу. На казнь самого себя человек не пойдёт. А за халявными благословениями — запросто. «Очень просто — протяни руку и возьми!» Так учили меня в своё время принимать спасение. Я не поверил. Из тех, кто поверил, некоторые уже ушли обратно в мир. Другие продолжают заучивать «духовные законы». Третьи проводят тренинги по лидерству.
Зачем? — спрошу я. Но надо же что-то делать! (Что делать? — рефреном) — ответят мне. Ведь мир гибнет! Его надо спасать!
Вы не замечали, что эти первые русские идеологи революции в большом количестве происходят из духовного звания? Чернышевский и Добролюбов — дети священников. Почему? — спросите вы, подобно тому самому проницательному читателю. И я в ответ предположу, что они слишком хорошо знали о рае и аде. Но решили не откладывать это дело на потом, как безынициативные лузеры, а применить позитивное мышление: мы эту хорошую идею воплотим в жизнь! В самом деле, что такое пресловутый «новый человек», как не аналог человека, рождённого свыше? Воспитанием этого не достигнешь — так и Чернышевский Рахметова характеризует — надо таким родиться. Что такое фаланстер, чрезвычайно мобильная структура, зимой облагораживающая южные пустыни, а летом собирающая урожаи невиданных колосьев в нашей средней полосе? Не аналог ли церкви, которая занята трудом на Божьей ниве, а в свободное время предаётся невинному веселью и любви, то бишь поёт гимны? Это, конечно, крайняя степень позитивизма. Но когда я слышу о планах евангелизировать целое государство путём пробуждения правительства и парламента, мне начинает видеться что-то вроде сна Веры Павловны. И слова о том, что Христос пошёл на крест для того, чтоб нам было хорошо и удобно, это всё равно, что Лопухов застрелился, чтоб жена могла выйти замуж за друга — вроде как заместительную жертву принёс. Но ведь даже если в любовном треугольнике всё не так просто, то неужели же проще в христианстве?
И опять я, пробурчав своё обычное, многословно-невразумительное, застываю, не в силах предложить выхода. Потому что получается парадокс. Что делать? Да лучше бывает не делать ничего. Потому что бесполезно делать, если не созиждет Бог. А если созиждет, то часто вопреки нашим делам. Впрочем, это опять брюзжание...
