«Беглец»

[firecutter]

Фейсбук отказался это публиковать, сказал: говно ты, а не писатель, читать тебя никто не будет всё равно, в обычный пост не прошло по количеству знаков, а в заметку прошло, но никто кроме меня её не видит. Поэтому вывешиваю сюда, где тоже никто не прочтёт. Рассказ совершенно бездуховный, писался для портала «Хороший текст», где его тоже никто не читал. Как-то так...
 

1

 

С её братом Мишкой мы вместе учились в школе и дружили. Мы играли, а она бегала вокруг и надоедала глупыми вопросами. По окончании школы я год проработал на разных работах, потом загремел в армию аж на три года, во флот. За это время она тоже окончила школу, выучилась в ПТУ на парикмахера, а самое главное — выросла в весьма красивую девицу, причём с претензиями, в отличие от простоватого братца. Тут оказалось, что я ей всю жизнь нравился, и мы начали встречаться, а через пару лет, когда появились маломальские деньги, сняли квартиру на двоих. Я предложил пожениться, но она не хотела быть замужем за простым водителем развозного фургона, ей нужен был бизнесмен, пусть маленький-начинающий, но живущий своим умом. Чтобы не стыдно было расти и продвигаться по жизни вместе с таким. Так она думала меня стимулировать к тому самому росту. Только на стартап у меня не было денег. Зарплата по тогдашним меркам была не самая плохая, но всё равно накопить с неё, особенно проживая на съёмной квартире, не получилось бы. И я халтурил на машине фирмы. Яна работала в парикмахерской посменно, а в выходные принимала клиентов дома, благо квартиру мы сняли в том же квартале. То есть время у неё было, и телефон под рукой был, и она стала искать клиентов мне: кому надо мебель перевезти по городу или ещё какой-нибудь небольшой груз. Я заканчивал свою смену и ехал не в гараж, а на халтуру, найденную мне Яной. Она же подобрала мне бригаду грузчиков — друзей своего братца, да он и сам частенько нам помогал. Конечно я дико уставал, но в доме появились деньги, и можно было уже откладывать на покупку собственного грузовичка. На день рожденья я подарил ей роскошную по тем временам вещь — мобильный телефон, хотя мне он был нужнее: она-то большую часть времени проводила в квартире, где есть городской, а мне приходилось звонить ей из магазинов, куда я возил товары фирмы, и пользоваться шифром, чтобы посторонние уши не слышали о моих делах и информация не дошла до шефа. Однако всё раскрылось совершенно неожиданным и очень глупым образом. Одна из Яниных парикмахерских клиенток как-то в процессе стрижки-окраски-укладки заикнулась о том, что заказала в одной фирме диван, и вот его сегодня-завтра сделают и надо бы перевезти. «О, с этим я вам как раз помогу, — сказала Яна, — мой муж занимается перевозками, на предстоящую неделю у него, правда, всё расписано, но если вечером, часиков после шести...» Дама согласилась. Тем же вечером мы созвонились, я приехал к ней вдвоём с Мишкой, а она посмотрела на логотип на дверце грузовика и спросила: «Это ваша машина?» «Моя, — ответил я.» Она улыбнулась. Мы съездили за диваном, закорячили его на шестой этаж, и в момент предполагаемой расплаты дама спрашивает, как называется моя фирма. Я что-то мямлю, дескать, фирма пока без названия, мы только-только становимся на ноги, и чувствую, что земля уплывает из-под ног не только от усталости, а оттого, что не просто так эта женщина вопросы задаёт. И точно! Она позвонила кому-то и тоже спросила, как называется его фирма. «А машина с номером <таким-то> твоя?» «Фамилия водителя? (мне: как твоя фамилия?) Макеев.» И протягивает мне трубку. А там, на том конце провода — шеф. Она оказалась его сестрой. И позавчера она просила у него машину, но он пожадничал, не дал. В общем, в тот же момент я был уволен. Как интеллигентный человек, шеф не стал присылать мне амбалов, чтоб вытрясли с меня за амортизацию автомобиля, просто не выплатил зарплату за последний месяц. Ну и конечно его сестра мне не заплатила. Домой я пришёл поздно, рассказал всё Янке, она обругала меня, я обругал её (в конце концов я же не виноват, я не знал, кто эта женщина, а вот Яна как раз могла бы и поинтересоваться, ведь мир удивительно тесен). Кончилось тем, что она назвала меня неудачником, слюнтяем и импотентом, а я в ответ залепил ей пощёчину. И ушёл в ночь, бродил по улицам, а под утро закемарил на скамейке в парке. Вернулся на следующий день, а квартира пуста: моя невеста утром собрала вещички и ушла домой, к маме и брату. Оставила записку, мол, всё кончено, не ищи и забудь. Так я остался один, без девушки и без денег, потому что все накопления истратил на подарок той самой девушке, зарплату не получил, и вдобавок был должен за квартиру за месяц. Я тоже вернулся к маме. И она тоже обругала меня. Яна нравилась ей. Мама хотела красивых внуков.

Я конечно звонил ей. На мобильник — она не отвечала, это было дорого. На городской — подходил Мишка и обещал при встрече оторвать мне башку. Потом два дня подряд дежурил у неё во дворе. Тоже вышел Мишка, голову мне, конечно не оторвал, но разговор был очень неприятный. Я ушёл, а вечером Яна сама позвонила и сказала, что не простит никогда, поэтому давай не трепи нервы ни себе, ни мне, уходи и будь счастлив. И я решил быть счастливым.

Я устроился на работу. Снова водителем, ибо ничего другого не умел, но уже в солидное место, в строительное управление в автоколонну бетономешалок и бетононасосов. Поездил сначала на подмене, а потом мне дали свежеотремонтированную «Татру» с восьмикубовым миксером, и я полюбил её так, что Янка бы обзавидовалась. Жизнь стала налаживаться. И вот в этот момент в ней появилась Аня.

Тоже по-глупому. У неё в супермаркете в час пик прямо на кассе взрезали сумку и стащили кошелёк. Она стояла и переводила ошарашенный взгляд с кучки продуктов на кассе на аккуратный длинный разрез в новенькой сумочке, губы дрожат, носик покраснел, мне стало жалко её. Я как раз отошёл от соседней кассы с бутылкой пива и пачкой пельменей, остановился рядом и спросил у кассирши, сколько она должна. Кассирша с облегчением назвала сумму, и я заплатил, благо деньги с собой были. Девушка посмотрела на меня с благодарностью, я подмигнул ей и развернулся уже, чтобы благородно уйти (да, я люблю красивые жесты), но она удержала меня, просто взяла за локоть и сказала: «Спасибо вам. Помогите, пожалуйста упаковаться, а то меня от волнения руки не слушаются.» И я конечно помог ей, сгрёб её покупки в пакет и выпросил у кассирши ещё один, чтобы порезанную сумочку положить. Моему душевному спокойствию, только-только наладившемуся после расставания с Яной, ничто не угрожало: девушка на вид была совсем простенькая, невзрачная, не то, что не обернёшься вслед на улице (а вот на Янку оборачивались!), а даже и глядя в упор не заметишь. И я проводил её до дома и по дороге говорил какие-то утешительные слова, так что она повеселела и даже рассказала какой-то курьёзный случай со своей коллегой, правда в её интерпретации было несмешно. Ну и раз проводил до двери, то уж совершенно неприлично (это она так сказала) было не войти. Дома были её родители, люди уже пожилые, пенсионеры, но какие-то удивительно красивые, даже странно, что у таких родителей такая дочь. Может быть приёмная? Они вернули мне потраченные деньги, накормили ужином, напоили чаем, и как-то так всё это было естественно, будто такой у них обычай: дочь каждый день приводит в дом доброго молодца вроде меня, а они его развлекают едой и разговорами. Я заметил, что у них не было телевизора. И вообще они явно из тех, кто по вечерам устраивает семейные чтения вслух с последующим обсуждением прочитанного. Из другого измерения люди. Но симпатичные, мне так хорошо было с ними, что я забыл про пельмени, и они растаяли и превратились в один большой многоячеистый пельмень. А ещё я договорился встретиться с Аней в субботу: она поведёт меня в музей! «Вот тебе, Яна, твой вожделенный личностный рост.» — подумал я вечером ложась спать. Матери ничего не сказал.

Аня работала в детской библиотеке. Библиотекарем. Работа ей нравилась: она любила в жизни две вещи — детей и книги, и надо же как совпало. С детьми любого возраста ей удавалось находить общий язык. Я однажды (мы к тому времени уже месяца два по выходным ходили в музеи-театры-выставки, и мне это — странное дело! — нравилось) взял отгул среди недели и пришёл к ней на работу. Коллеги её посмотрели на меня с интересом, но какого-то восторга в их глазах я не увидел, хотя её они явно любили. Значит я тут не первый ухажёр? Впрочем, что это, я — ухажёр? А я разве ухаживаю? Эта мысль показалась мне забавной. Она вышла ко мне, улыбнулась и провела на своё рабочее место. Ты пришёл посмотреть как я работаю? Ну пойдём. Посиди пока тихо, почитай книжку (Булычёва любишь?), потом я освобожусь, в обед пойдём с девчонками чаю попьём. Да нет, я пойду, не буду тебя отвлекать (Булычёв не проконал) — но всё равно пошёл за ней, посидел посмотрел, как трудные подростки к ней: «Анна Валентиновна, а можно мне..?» В этот момент я понял, что привязался к ней. Может быть это ещё не любовь. А может быть уже и что-то большее. Потому что я привык к её простенькому личику и нескладной фигурке и хочу их видеть. А может быть даже и трогать. Мне хорошо с ней, она прекрасно понимает мои шутки, хотя сама шутить не умеет, она смеётся таким мелодичным смехом, да у неё вообще голос очень приятный. Может быть тогда, у кассы, именно этот голос меня остановил. Кстати, она умела целоваться, так что может быть я действительно у неё не первый. Но мне это было неинтересно. В конце концов, она на четыре года старше меня, почему бы и нет? Она не говорила о своём прошлом, о школе, институте, подружках и компаниях, подразумевалось, что она с рождения работает в своей библиотеке.

Она не понравилась моей маме. Мама не читает по вечерам Камю вслух, она хочет красивых внуков. И когда мы пришли к ней и объявили, что хотим пожениться, она поджала губы, сказала «Как хотите» и ушла в комнату, дав понять этим, что разговор окончен. Свадебных торжеств мы не устраивали. Сходили просто в загс, обменялись кольцами и поставили подписи в нужных документах (я даже не помню, во что мы были одеты, но точно не в костюм и белое платье), потом купили торт и шампанское и отправились в библиотеку, где коллеги нас расцеловали, обмазав помадой с губ и кремом с торта, вечером зашли к Аниным родителям, которые нас церемонно благословили, а потом отправились к себе в новое гнёздышко. Вещи перевезли накануне вечером. Впрочем, вещей было немного: у меня только одежда, а у неё ещё немного парфюмерии, косметики и украшений. И ещё несколько безделушек: статуэтки, вазочки, ладанки, камешки, ракушки — всё какие-то совершенно детские ценности, чуть ли не бутылочные осколки. И их размещению в квартире она уделила больше времени, чем размещению жизненно важных вещей: одежды, посуды. Для неё это имело, видимо, большое значение. Я не препятствовал этой милой причуде. В конце концов, это её гнездо теперь. Если с Яной мы сняли квартиру по Яниному же желанию самостоятельности и личностного роста, то теперь отделиться уже хотел я, чтобы не видеть материных поджатых губ. Правда, Аня в своей библиотеке зарабатывала куда меньше, чем Яна на стрижках. Но у меня на миксере зарплата была гораздо выше, чем на фургончике, и халтуры тут были серьёзнее. Поэтому мы сняли тесную однушку под крышей четырёхэтажной хрущёвки в пригороде. С транспортом здесь было хорошо: если не на электричке, то на автобусе до города доедешь наверняка. В довершение всего — в местной детской библиотеке была вакансия. Прогулявшись по городку (а было лето, и мы оба были в отпуске) мы решили, что здесь можно даже поселиться насовсем, когда встанем на ноги и заработаем на новую квартиру. В принципе, если не шиковать и много халтурить (а халтуры будут, строительный бум начинался), то лет через пять можно будет и поприцениваться к однушкам. Переживём пять лет в тесноте и под протекающей крышей? Аня доверчиво повисает на моём локте: переживём. Медовый месяц продолжался неделю, а потом я вышел на работу, а Аня в тот же день уволилась с прежней и устроилась на новую. И со следующего дня началась настоящая семейная жизнь.

В тот день я впервые в жизни возвращался с работы как на крыльях. Даже к Янке так не бежалось. Было интересно, чем встретит меня молодая жена. Что она не умеет готовить, выяснилось уже давно. То есть это и не было тайной, это было объявлено мне сразу, а за медовую неделю я убедился в полной безнадёжности: даже макароны она то недоваривала, то переваривала, то пересаливала. Яйца, если варёные, то вытекали в кастрюлю, а в яичнице было полно скорлупы. При этом она вовсе не была безрукой и беспомощной. Она здорово шила (привезла с собой швейную машинку), умела ловко обращаться с молотком (в первый же день прямо при мне взяла и мгновенно перевесила полочку в комнате: на ней должна была стоять вазочка), да и порядок на нашей жилплощади был, и чистота. Только с едой всё не получалось. Поэтому решено было, что по выходным я буду готовить какой-нибудь еды (это самая верная формулировка, потому что я повар тоже не ахти) на целую неделю, забивать ею холодильник, а потом шесть дней просто вытаскивать и разогревать. Уж это-то моя избранница могла. Мы даже потренировались.

Войдя в квартиру, я очутился в полной темноте: почему-то двери из прихожей в комнату и на кухню были закрыты. Я, когда въезжали, собрался их снять, чтобы было светлее, но Аня не захотела. Вот споткнусь и сломаю ногу — поймёт, что это я не из блажи. Я протянул руку, чтобы нащупать выключатель и резко отдёрнул, наткнувшись на что-то острое. Протянул ещё раз — там будто еловая лапа. Обернулся — глаза начали уже привыкать к темноте — действительно сзади справа был силуэт невысокой молодой ели. А вокруг — еловый лес, и под ногами утоптанная тропинка, усеянная опавшей хвоей. Двери сзади не было! Вот это устал на работе, подумал я: только вошёл в квартиру — и заснул! Я пошёл по тропинке, и с каждым шагом вокруг становилось светлее, а через минуту я вышел на поляну, так ярко освещённую солнцем, что стало больно глазам. Посреди поляны был сложен очаг из камней, в нём горел костёр, а над костром висел котелок. Рядом, спиной ко мне, сидела Аня, одетая в какое-то серое рубище. Я позвал её, она обернулась, сверкнула улыбкой, вскочила и бросилась мне на шею. Ты пришёл! Я заждалась! Садись завтракать! Я сел на торчащий тут же большой пень, она быстро подхватила котелок, взяла с расстеленного тут же полотна деревянную ложку и протянула мне: попробуй! Я попробовал, было горячо, но вкусно. Ты научилась готовить? Из чего это? Надеюсь, не из земляных червей? Смеётся в ответ: ешь и пойдём на озеро купаться и ловить рыбу. Подожди, объясни лучше, что происходит, где мы? Не буду ничего объяснять, иначе всё исчезнет, просто будь со мной и верь мне. У нас впереди целый день.

Впереди действительно был целый день. Мы ходили на озеро по звериной тропе, там купались в холодной воде и ловили голыми руками глупую доверчивую рыбу, похожую на форель, потом я разделывал её старым штык-ножом, намазывал крупной серой солью и складывал слоями на листьях папоротника, а вечером она таяла в наших ртах, и мы запивали её соком из малины, росшей в изобилии на островке посреди озера. Я испачкал одежду. Не волнуйся, сказала Аня, завтра всё будет чистое, а сегодня мы проживём так. Только не задавай вопросов, умоляю тебя. Вечером она опять разожгла огонь, мы сидели обнявшись, и я рассказывал ей как прошёл мой рабочий день, а она гладила мою руку. Я и не заметил, как уснул.

Проснулся я от жажды: всё-таки солёная была форель! И открыв глаза снова вздрогнул. Мы лежали на нашем диване в маленькой комнатке съёмной квартиры, на потолке светло-серой трапецией лежал свет от уличного фонаря, по жестяному отливу окна постукивал дождь. Аня рядом со мной, поверх одеяла, в ночной рубашке с крупными голубыми цветами, положив левую руку под щёку. Пальцы правой руки, лежащей на бедре, подрагивали. Что-то ей снится сейчас. А что было у меня? Если сон, то куда подевался вечер, настоящий вечер прошедшего дня? Я взял её за руку, она потянулась и что-то прошептала не просыпаясь. Я достал будильник и посмотрел: пять часов, через двадцать минут мне вставать. И удивительно — я выспался. И не был голоден. Я поцеловал жену в лоб, встал, сгрёб одежду и вышел в прихожую, чтобы не шуметь при ней. Лежать и слушать шум дождя больше не хотелось. Не спеша разогрел склеенные макароны и съел без аппетита: на языке ещё жила память о солёной форели из сна.

Днём я позвонил ей из конторы завода ЖБИ, где брал бетон. Что это было? Вчера вечером и ночью что было? Она секунду помедлила. Тебе не понравилось? Понравилось и даже очень, просто слишком необычно всё, непривычно. Да, согласилась она, но ведь привычного и обычного везде полно, а у тебя теперь есть вот такое. И вообще давай лучше не по телефону об этом, хорошо? Хорошо, конечно. Вечер этого дня мы провели на тропическом острове: пили кокосовое молоко, ловили крабов в необыкновенно прозрачной воде, а вечером промокли под неожиданно налетевшим ливнем. Но когда стемнело и зажглись звёзды, она смогла каким-то образом разжечь костёр, и мы опять сидели и смотрели на огонь, я рассказывал ей о перипетиях прошедшего рабочего дня и так же точно, как и вчера, незаметно заснул. И проснулся от будильника. Отдохнувший и сытый. Аня лежала в ночнушке поверх одеяла и шевелила пальцами правой руки. Будильник не разбудил её.

Третий день меня не удивил. Были горы, фрукты, виноград и вода из водопада. Четвёртый — норвежские фьорды, маленькая ферма на склоне горы, козий сыр и жареная картошка. Аня доила коз, я вывозил на маленьком тракторе навоз в поле.

Пятый день была суббота. Как ты это делаешь, спросил я её утром, как только она проснулась. Она пожала плечами. Само получается. И ты можешь вот так запросто по своей воле отправиться куда угодно? Ну не совсем по своей и не куда угодно, тут и от тебя многое зависит. Я сама не знаю что происходит. И даже если что-то понимаю — объяснить не могу, слов не хватает. А что зависит от меня? Настроение. Если ты настроен — мы отправимся туда, если нет — останемся здесь. Как же я мог быть настроен в первый раз, если я об этом не знал? Опять жмёт плечами. То есть, туда можно уйти только вдвоём? В детстве я ходила одна. Потом видно что-то сломалось, когда повзрослела. И был кто-то ещё, с кем ты ходила? Скажи! Да, был. Кто он? Писатель. Известный (она назвала ничего не значащую для меня фамилию, я не знаю современных писателей). Писателю-то должно было понравиться, почему же вы расстались? Он испугался. Знаешь, одно дело когда ты что-то выдумываешь невероятное, и совсем другое, когда это с тобой происходит. Тонкая творческая натура не выдержала. Хорошо, что я у тебя простой, мне нравится. Да, это хорошо. И где он сейчас? Где-то. Может быть остался там, я не знаю. Мы не общаемся давно. Значит мы по идее можем его там встретить? Ну если только встретим там Яну... При чём здесь Яна? При том, что два человека, живущие вместе, спящие в одной постели, всегда, в любом случае создают свой особый мир, мир для двоих. И когда расстаются, каждый уносит с собой частичку этого мира. Давай не будем упрекать друг друга за то, что не умерли полностью, хорошо? Я лёг на спину и уставился в потолок, в то место, где ночью лежит грань трапеции серо-голубого света. Женя, мне двадцать шесть лет, я взрослая девочка, век назад в таком возрасте у некоторых уже по полдюжины детей было. Ты хочешь ребёнка, спросил я. Да, хочу. Я думаю, нам надо прежде встать на ноги, укрепиться финансово. Хорошо, Женя, как ты скажешь. Когда будешь чувствовать себя уверенно, тогда и заведём. Но этот момент должен настать. Ты загрустил. Вот поэтому я и говорила: не спрашивай, просто будь со мной. Ничего ведь не изменится в прошлом, а будущее мы можем испортить. Ладно, скажи тогда вот что: это реально существующие места или выдуманные? Не знаю.

К выходным накопились дела по хозяйству: стирка, уборка, готовка. И ещё решено было в воскресенье проводить вечер у Аниных родителей. Я к своей маме ездил один на неделе после работы, она Аню так и не приняла и видеть её не хотела. Аня относилась к этому философски. Но было видно, что ей неприятно это неприятие. Меня тоже тяготили эти визиты. Мама конечно держала себя в руках и не говорила гадостей, но периодически рассказывала мне про Яну, дескать, поднимается девка в гору, нашла бизнесмена не из последних, вхожего к сильным мира, собирается замуж.

— Зачем ты мне это рассказываешь, мама?

— Ну так. Вы же с ней жили вместе, не чужой человек.

— Сейчас чужой. Я живу своей жизнью, у меня есть свой дом и любимая женщина, что мне эта Яна, с которой когда-то мы спали вместе.

— Без следа ничто не проходит, Женя. Раз спали вместе — значит уже на всю жизнь не чужие. И она всю жизнь будет своего бизнесмена с тобой сравнивать, и ты свою нынешнюю — с ней.

Меня кольнули эти слова: Аня ведь говорила то же самое.

— А ты? — вдруг спросил я, — ты сравнивала отца с другими?

— А у меня не так много их было, — ответила мать, помедлив секунду, — да и все одинаковые были как-то, ничего не менялось, будто один и тот же человек, только имена разные. Говорят, человек запрограммирован на определённый тип партнёра...

— И мой тип по-твоему — Яна, так?

— По-моему — да.

Маму не переубедишь. И я страдаю от этого. И еду домой расстроенный, и одно только греет моё сердце: то, что войдя в дверь нашей квартиры, я окунусь в новый день, день без этой досады на мать, без печали о несбывающихся мечтах, без тревоги о завтрашнем дне. Я больше не задавал Ане вопросов, а стал наблюдать сам. Реальны ли места, в которых нас уносило, я так и не понял, но заметил, что почти никогда рядом не было людей, а если и были, то либо где-то вдалеке, либо не замечали нас. Или делали вид, что не замечают. При этом, скажем, норвежская ферма, на которой мы жили на четвёртый день, имела вид совершенно реальный, значит и до нас, и после нас там были какие-то люди. Или же всё это работа воображения? Но тогда почему мы возвращаемся отуда сытыми? Если бы эта сытость была иллюзорной, мы бы умерли с голоду, но вот мы здоровы и полны сил. Этому я не находил объяснения. Или вот ещё: когда мы там, что происходит здесь? Вот, допустим, в наше отсутствие прорвало трубу и вода залила соседей снизу, и они пришли и ломятся к нам. Когда мы об этом узнаем? А ведь такое развитие событий вполне реально: дом-то картонный. И где-то внутри зрело и шевелилось неприятное чувство: ведь за всё это счастье когда-нибудь придётся платить. И когда однажды весной Аня попала в больницу с аппендицитом, я неделю приходил домой как просто домой. После работы заходил в больницу, приносил Ане воду без газа и яблоки, мы садились на скамью в коридоре у тяжёлой деревянной двери на заднюю лестницу, откуда несло табачным дымом, и сидели держась за руки. Я рассказывал ей как прошёл мой день, она гладила меня по руке. Только перед нами не было живого огня и я потом не просыпался в нашей постели, а шёл домой, разогревал макароны, принимал душ и ложился не разбирая дивана. Что-то сейчас происходит там, где мы должны были быть? Я заметил, что Анины безделушки стоят не так, как она поставила их, когда мы только въехали. Попробовал переставлять их: вдруг это какое-то определённое сочетание положений открывает неведомый портал? Ничего не получилось, конечно. Когда Аня вернулась, сразу же переставила их по-своему, но не в том порядке, какой был перед этим. Потом были суббота и воскресенье, а в понедельник мы снова были в нашем раю. В этот раз мы жили в каком-то футуристическом механизированном и компьютеризированном доме с видом на море. Аня ещё не оправилась от операции и не могла долго гулять или выполнять какую-нибудь работу, так что дом пришёлся кстати. Но во вторник всё было уже как прежде.

Год пролетел незаметно. Я привык к раздвоенной жизни и больше не задавал вопросов. В конце концов нам же хорошо двоим в нашем мире — и этого достаточно. А уж тем более, если мир этот придаёт нам сил.

Мама исправно передавала новости от Яны. Она нашла серьёзного человека, бизнесмена, да ещё вхожего в некие круги, будто бы делавшие его неуязвимым для обычных бед среднего бизнеса в то время. Потом она вышла за него замуж. Однажды мы с ней даже пересеклись, естественно, у матери, когда Яна пришла к ней делать стрижку. Мама была её самой первой клиенткой. Мы поздоровались, обменялись парой ничего не значащих фраз, и я ушёл. Мне не хотелось её видеть.

Но примерно через полгода я всё-таки снова увидел её, опять у матери. И не узнал. У моей красавицы был сломан нос.

— Что это с тобой? — спросил я.

Она усмехнулась в ответ.

— Это её муженёк сделал, — сказала мама, — надо же каким гадом оказался!

— И что теперь?

— Ничего, — ответила Яна, — ушла от него. Буду пластику делать. И отдыхать от замужества этого.

Я посочувствовал Яне и не стал уходить сразу, и как-то так получилось, что мы с ней ушли вместе.

— Как твоя женатая жизнь? — спросила Яна, — мама какие-то ужасы рассказывает, что жена тебя не кормит, не обихаживает и не ублажает, но я так понимаю, она просто маме не нравится. Что у них произошло?

— Мама считает Аню недостаточно красивой для меня.

— Вот как! Вот хоть имя её узнала — Аня — я наоборот, — засмеялась она, — а ты? Ты считаешь её достаточно красивой?

— Мне хорошо с ней.

— Ну-у... хорошо — это очень растяжимо. Со мной тебе хорошо было?

— Это другое совсем. Другой мир.

Я всё равно не мог объяснить ей дар Ани.

— Ну может быть, может быть.

— Как Мишка? Сто лет его не видел.

— В тюрьму сел Мишка.

— Ого! Что так?

— Подрался по пьяни, башку тому проломил.

— Не мужу твоему?

— Нет. Со Стасиком он дружил. Да это ещё до того было. А знаешь, что со мной на самом деле случилось? Я уж маме не стала этот ужас рассказывать. Мы со Стасиком частенько в свет выходили, на каких-то там корпоративах бывали у его друзей-покровителей. И в тот раз так же собрались, поехали за город, всё вроде как обычно, только Стасик чуть нервный был. Приезжаем — их там шестеро, все уже поддатые маленько, Стасика встречают радостно так, по спине хлопают. Главный говорит, мол, ну давайте сначала в сауне попаримся для аппетита. Ну пусть парятся, думаю. А он мне: и ты с нами давай, а то что тут одной сидеть. Давай-давай! Я отнекиваюсь так, он настаивает. Стасик тут на уши нашёптывает: ну давай, неудобно же так, хозяин приглашает, посидишь с нами просто и всё. Я захожу, раздеваюсь после всех, в простыню заворачиваюсь и в парилку. А они там голые. И Стасику: эй, а что это жена твоя одетая, она нас не уважает что ли? Ну-ка давай раздевай её! И понимаю я тут, что не просто так меня туда звали. Говорю, парни, мне нужно пописать сходить, а то тут жарко очень, меня проняло. Они загалдели тут, но главный разрешил, и я в сортир пошла. А со мной Стасика отправили. Что, говорю ему, сейчас будет? Это ты меня для этого сюда специально привёз? Он дрожит, мол сам в ужасе, но как меня спасти не знает. Только, говорит, не убеги, а то меня они тут разорвут. Я зашла в кабинку, думаю, всё, конец мне. А тут на раковине пачка лезвий лежит бритвенных. И я мгновенно сообразила: взяла лезвие и порезала себя — там порезала, чтобы кровь потекла. Выхожу к ним — а по ляжке струйка тоненькая. Главный увидел, закричал сразу: Фууу! Фууу! И я такая: извините, ребята, вот сейчас только месячные начались, а у меня кровища течёт — только успевай тазики менять, так что я вас всех перепачкаю только. Ну вот главный мне и двинул кулаком прямо в рожу: сука, говорит, пусть у тебя теперь и сверху кровища льётся. И выгнали меня. Оделась и пешком в город пошла, зимой, ночью. Иду, реву в голос, от проезжающих машин в снег шарахаюсь. Думаю, не истечь бы кровью пока дойду. Приехала утром к моим, легла на диван и лежала двое суток, только анальгин жрала. Потом в травму пошла. А Стасика с тех пор и не видела. И не звонит, собака драная. Может думает, что сдохла по дороге. А может они его самого тогда... вместо меня.

Говорила она тихо, только голос иногда подрагивал. Я смотрел в сторону, чтобы не видеть её изуродованного лица. Мне было жаль её.

— Я много думала, Женя. Про то, как мы расстались. Я наверное была неправа тогда. Знаешь, это конечно хорошо, когда есть в жизни цель и когда она достижима, но всё-таки не все средства хороши. Я не хотела продаваться дёшево, хотела дорого. Но и дорого — это тоже продаться, перестать быть себе хозяином. Так я тоже не хочу. Лучше уж одной.

— Да, наверное.

— Жень, зайди ко мне сейчас, а?

В прихожей она обняла меня, поцеловала в губы и прошептала:

— Родители на даче. Только лицо не трогай, болит ещё. Завтра к хирургу пойду.

 

Мне случалось возвращаться домой и позже. Но в этот раз всё было не так. Мне не хотелось туда. Я представил себе, как окажусь в каком-нибудь лесу с радостной и заботливой Аней, и хорошо если в лесу, где можно куда-нибудь пойти, чтобы не сидеть неподвижно и не касаться её и не видеть даже, пусть она идёт следом, но ведь мы могли оказаться в каком-нибудь иглу на крайнем севере, а здесь уже никуда не уйти и не отвернуться в угол — углов-то нет! — здесь-то как я это выдержу? Конечно да, подумаешь — я ведь спал с Яной и раньше, до встречи с Аней, но тогда это почему-то не считалось, а сейчас считается. Вот для меня самого даже, пока Аня не знает ничего — для меня считается. И я не могу оставаться спокойным. Я открыл дверь и почувствовал, что сердце пропустило один удар. Темнота, как обычно. Я стою и жду, когда она начнёт рассеиваться, а она всё такая же. Я рефлекторно протягиваю руку к выключателю и включаю свет. Я в нашей прихожей. Не раздеваясь открываю дверь в комнату. Там темно. Включаю свет. Аня сидит на стуле и смотрит прямо перед собой куда-то сквозь стену. Вот как мы выглядим, значит, пока находимся там. Вдруг она поворачивается ко мне. Ты пришёл. Её глаза фокусируются на моём лице. И повторяет: ты пришёл, ты пришёл. А потом: есть хочешь? Я картошку сварила.

Мы ни о чём не говорили. Будто всё идёт как обычно: муж вернулся поздно с работы, жена встречает его варёной картошкой с рыбными консервами. И у меня язык не поворачивается спросить: Аня, что случилось, почему мы здесь? Потому что я догадываюсь. И она ничего не говорит. Потому что знает. Мы легли поздно, и на следующее утро я проснулся с головной болью. И день прошёл плохо, едва избежал аварии, не выполнил план и сорвал халтуру. А вечером опять вернулся в квартиру, где Аня сидела за столом, уставившись в одну точку. И медленно ожила и накормила меня пересоленными макаронами. И ни слова о том, чего не произошло, будто никогда мы и не бывали нигде, а всегда я возвращался вот так в наше жилище, которое вдруг стало неуютным. Мы рассказываем друг дружке как провели день, смеёмся, сочувствуем друг другу, а я всё хочу спросить и не спрашиваю. Потом ложимся спать, повернувшись в разные стороны.

Визит к её родителям прошёл как обычно, я даже подумал, что может быть всё и образуется само по себе. Но понедельник разочаровал. А во вторник я поехал к маме.

— Яна в больнице, нос восстанавливают ей. Хороший хирург, известный. Денег прилично заплатила. Господи, только бы всё удачно прошло, ведь такая красивая она! Ты может быть зашёл бы к ней?

— Когда? Я на работе до позднего вечера.

— Ну может как-нибудь мимо больницы проезжать будешь.

— Смеёшься, мам? Это же работа, там некогда.

С Яной встретились через неделю. Лицо опухшее. Смеётся: и очками не замаскируешься, их ведь на нос надевать. Опять проводил её до дома.

— Сегодня не получится, надо беречь швы. В следующий раз, а? А что дома у тебя?

— Ничего.

— Не заметила она? — смеётся Яна одними глазами.

Что я ей скажу? Я и сам не понимаю, что происходит.

— Я думаю, заметила. Ты у мамы сегодня ел, будто голодаешь неделю.

— День тяжёлый был.

— Ну давай не виноваться. Что тебе? Мы же не чужие друг дружке. И ведь согласись: я умею то, чего не умеет она.

Эх, Яна, это она умеет то, чего ты не умеешь. Но объяснить тебе не получится. Да и надо ли?

Я шёл домой с надеждой, что сегодня всё вернётся, вернее с желанием, чтобы вернулось. Не вернулось. Только Аня уже не сидела за столом, а ползала по полу с тряпкой. Уборка. Значит теперь не только в субботу.

Через неделю я перед визитом к маме позвонил Яне.

— Макеев, ты хоть слышишь, что говоришь? Рассстаться! А мы что, живём вместе? Мы расставались уже, ты не помнишь?

— Ну всё равно. Хотя бы к маме не приходи, когда я там.

— Она моя лучшая подруга, как я могу к ней не ходить? Слушай, что ты всё усложняешь?

Я-то как раз не усложнял, я пытался упростить. Сейчас, когда Аня лишилась своего дара, она стала для меня обыкновенной, мне стало скучно с ней. А к Яне меня тянуло, моё тело помнило её тело, и эта память была легко претворяема в жизнь, а память о даре Ани — Бог знает. И мы стали встречаться каждую неделю, благо лето и родители её живут на даче. А потом и два раза в неделю. В конце концов у меня всё равно продолжается двойная жизнь. Только вторым слоем не тот рай. И денег домой меньше приношу, потому что Яна у меня теперь вместо халтуры, да и сил нет халтурить, и стимул стал уменьшаться. Я однажды вынул из тайника наш запас, пересчитал и прикинул, что при хорошем раскладе на точно такую же однокомнатную квартиру мы наскребём через пять лет. Хороший расклад — это если Анины родители помогут нам, как обещали. Но ведь может же быть и плохой расклад. Я могу попасть в аварию. Аня может заболеть. Кто-нибудь из её родителей умрёт вдруг, они ведь уже пожилые. И что, эта конура под протекающей крышей так и будет нашим домом? И мы будем приходить туда, и по вечерам Аня будет читать свои книжки, а я... А мне и девать себя некуда. Разве только купить машину и гараж и ходить туда, пить пиво с мужиками и обсуждать футбол. Скажи, Макеев, спрашивал я себя тоном Яны, ты в самом деле хочешь именно этого? И не находил ответа.

Наступила осень. И сразу как-то стала холодной и тёмной. Меня и работа стала угнетать. А тут вернулись с дачи Янины родители, и я лишился последней радости — свиданий с ней.

— Давай я буду приходить к тебе, — предложила она.

— Куда? В машину?

— А что такого? Ты говорил, кабина просторная и со спальником.

— Я так не могу.

— Ну тогда страдай! — засмеялась она, — я-то без этого переживу.

Меня это кольнуло. Сама ведь мне на шею вешалась. А теперь — переживёт. Я возвращался домой злой. По пути купил бутылку пива, как делал теперь каждый вечер. Открыл дверь в квартиру, вошёл, и сразу, без перехода через темноту, очутился в незнакомом месте. От неожиданности выронил пиво из рук, бутылка упала и разбилась о ржавые рельсы. Раннее утро, окраина маленького городка, трамвайное кольцо. Я стою на остановке, трамвай — маленький деревянный вагончик с дугой на крыше — поодаль, на кольце. Влево, за кольцом, дубовая рощица, внутрь неё ведёт булыжная дорожка, вправо — улица, тоже булыжная, с трамвайными путями посередине и липами на тротуарах. И домики, двух-трёхэтажные, аккуратные, белые или жёлтые с разноцветными ставнями, черепичными крышами и длинными кирпичными трубами. День обещает быть жарким и сухим, и вчера видимо был такой же, но сейчас роса прибила пыль и дышится легко, будто пьёшь воду из родника. Я подобрал осколки бутылки и сложил их на краю каменной платформы. Урны здесь не было. В этот момент трамвай звякнул, протяжно загудел мотором, заскрипел колёсами и покачиваясь двинулся в мою сторону. Я подумал, что на месте вагоновожатого будет Аня, но там стоял мужчина, пожилой, с сухим длинноносым лицом, в форменном кителе и фуражке. Трамвайчик притормозил, я вскочил в салон. Кондуктор, полная нездоровая женщина, не вставая со своего места молча протянула мне билет и отвернулась. Я прошёл в конец вагона, преодолевая качку, и сел на последнюю лавку. Внутри трамвайчик был весь деревнный, видно, что очень старый, но блестящий лаком и чистотой. Стёкла были опущены и несмотря на то, что скорость наша была ненамного выше скорости пешехода, было очень свежо от лёгкого сквозняка. Хорошо, что куртка моя хоть короткая, но тёплая, осенняя. Днём только в ней жарко будет. Улица протянулась длинным серпом, всё время забирая вправо, и передо мной внезапно возникали одинокие пешеходы, идущие навстречу. Одеты бедно, но аккуратно, лица спокойные, сосредоточенные, будто все хорошо выспались и спешат заняться делом. Впервые много людей, отметил я про себя. И это какая-то заграница, Германия, или Нидерланды, или Австрия. Возможно — середина века, или первая треть, между войнами. Хотя ничего определённого сказать не могу. Вывески на иностранном языке не вызывали никаких ассоциаций, впрочем, я и родным языком не настолько хорошо владею, а с чужими и вовсе беда. В трамвай стали запрыгивать пассажиры, люди средних лет, мужчины и женщины, мужчины в деловых костюмах, женщины в строгих платьях. Я спрятал ноги под дощатую лавку, чтобы не светить джинсами и кроссовками. Впрочем, на меня никто не обращал внимания. И никто не садился, за исключением совершенно древнего деда с окладистой бородой и совершенно лысой блестящей головой. Мы приближались к центру города. Навстречу проехал ещё один трамвайчик, точно такой же как наш, только ещё сильнее громыхающий. Наверное все жители улицы просыпаются каждое утро от этого грохота. Наш вагончик медленно (то есть ещё медленнее, чем обычно) перекатился по мосту через неширокую реку и повернул на набережную. Здесь на импровизированных причалах стояли лодки и маленькие баржи с белыми, подёрнутыми ржавчиной, цифрами на бортах, гружёные какими-то бочками и тюками. На одной из барж, на носу, стоял матрос в синей рубахе и курил трубку. В одном месте от берега были пристроены мостки и на них стояла женщина, подоткнув юбку, и полоскала бельё в реке. Неужели тут чистая вода? Мне хотелось есть. И где, в конце концов, Аня? Может быть она меня завела сюда, чтобы оставить здесь? Да я наверное и не против, городок симпатичный, люди тоже. Может быть её писателя здесь встречу. А может быть все эти мужчины её бывшие? Кто знает, каковы ещё её способности, которых я не знаю, может быть она пятьсяот лет на свете живёт и все пятьсот лет наполняет какой-то параллельный мир своими любовниками. А женщины — ну допустим это их жёны. Писатель ведь был женат. А со мной сюда вполне может попасть Яна, мы ведь с ней сейчас фактически живём. Нужны ли здесь парикмахеры? Да если не нужны, Янка найдёт себе занятие, она не такая размазня, как я или её брат в тюрьме. А я матросом на баржу устроюсь: самое милое дело — по реке ходить с бочками и тюками. Буду по утрам выходить на палубу босиком и в одной рубахе, курить трубку и смотреть на проезжающий мимо первый трамвайчик. Тут вагон свернул с набережной и стал тяжело подниматься в гору по узкой извилистой улочке. Дома здесь были серые, из грубого камня, и уже четырёх-пятиэтажные, поэтому в трамвае стало темно, только отблески от окон верхних этажей сюда бросали солнечные зайчики. Бедняцкий квартал, подумал я, доходные дома, выглядят дёшево и сердито. И люди снуют уже туда-сюда. Трамвай быстро наполнился, респектабельные господа и дамы исчезли, на их месте оказались простолюдины с котомками. Две женщины сели напротив меня и о чём-то громко переговаривались, но я ничего не понимал то ли из-за незнания языка, то ли из-за шума. Интересно, куда мы едем? А вот и рынок: мы выехали из тёмного ущелья на широкую площадь с длинной одноэтажной деревянной постройкой с прилавками, на которых только-только раскладывали товары проворные торговцы. Глядя на пирамиды помидоров я захотел есть ещё больше. Но не вышел здесь, поехал дальше. Наконец по широкой улице мы въехали на огромную совершенно пустую площадь, окружённую отдельно стоящими двухэтажными домами, среди которых выделялось высокое здание, увенчанное башней с часами и шпилем. Наверное ратуша, подумал я. И в этот момент чася громко пробили шесть. Надо полагать, утра. Трамвай остановился и я, оглохший от внезапной тишины, спрыгнул на брусчатку. Аня ждала меня в тени ратуши. Я увидел её, когда она уже подходила ко мне. Она улыбалась, но глаза были тёмные, серьёзные.

— Хорошо, что ты пришёл. Я уж боялась, что не получится. Пойдём позавтракаем, я проголодалась.

— У тебя есть деньги? Или тут кормят бесплатно? Мне в трамвае дали билет, а о деньгах даже не заикнулись. Причём вид у кондукторши был как у цербера.

Мы пересекли площадь и расположились на террасе летнего кафе. Официант молча принёс нам меню. Я положил его перед собой Аня принялась изучать.

— Есть яичница с беконом и кофе. Или овсянка и чай. Или штрудель и красное вино. Ну вино, я думаю, отпадает, тебе ведь за руль завтра. Я буду яичницу и кофе. Ты?

— Я тоже. Хочу чего-нибудь основательного, не каши.

Официант появился будто из-под земли (там он наверное и услышал, как мы вполголоса озвучили своё решение) и принёс горячий кофейник и две чашечки. Через минуту были готовы две порции яичницы, большие, из четырёх яиц, с приличным ломтем хорошо прожаренного бекона и неожиданной горкой зелёного горошка сбоку. Тут же сверху на это великолепие тот же официант покрошил прилично зелени: укропа, петрушки и ещё какой-то травы, я не успел возмутиться, но потом оказалось, что всё это весьма недурно на вкус. К кофе были поданы два рогалика, ещё горячих. Аня ела сосредоточенно, аккуратно отрезая кусочек бекона или яичницы, иногда поднимала взгляд со своей тарелки и встречалась со мной глазами.

— Нам надо всё наконец решить, — сказала она, разлив кофе по чашечкам.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну давай наконец скажем друг дружке правду. Я ведь знаю, что ты мне изменяешь.

— Откуда?

— Ну не от верблюда конечно. От тебя. Ты однажды пришёл домой и ничего не произошло. И ты не стал нервничать и спрашивать меня, не случилось ли чего, ты воспринял это как должное. Потому что ты в тот день не хотел идти домой.

— Я с матерью поругался крупно.

— Когда ты с ней ругаешься, ты идёшь домой с ещё большей охотой, и наш день бывает более насыщенным. В этот раз ты с ней не ругался.

— Тебе следователем работать, а не библиотекарем.

— Ты не представляешь, как мне жаль, что у нас всё закончилось. Я ведь надеялась... — она отвернулась и я не расслышал на что она надеялась. А может быть она просто всхлипнула. Мне стало жаль её и я протянул руку, чтобы прикоснуться к её руке, но почему-то вдруг оказалось, что стол слишком велик, и я не дотягиваюсь.

— Аня, поверь, мне тоже жаль. Я не знаю, что это на меня нашло, но мне сейчас трудно очень.

— Я не держу тебя, — сказала она вставая из-за стола. Я тоже встал и пошёл за ней, через площадь, ставшую вдруг многолюдной, на широкую улицу, не ту, по которой я сюда приехал, без трамвайных путей, но тоже очень красивую. Я шёл следом и не мог приблизиться, и боялся её потерять из виду.

— Аня, постой! Мы не договорили!

— О чём? Ты ведь сам ушёл от меня.

— Да нет, не ушёл. Я ведь живу с тобой вместе.

— Возвращайся домой. А я вернусь к себе.

— Но послушай! Остановись же в конце коцов!

Она остановилась, но я так и не смог к ней подойти.

— Ну представь себе, что было бы дальше. Ведь так не могло продолжаться вечно. Всё равно надо когда-то выбирать мир для жизни. У нас родился бы ребёнок — и всё кончилось бы, ведь его и одного не оставить, и сюда не взять. Вот тебе и та же рутина! И я бы так и пропадал на работе, зарабатывая нам на жизнь и квартиру мечты, только без этой отдушины, без отдыха. То же самое и сейчас.

— Только отдушина у тебя есть. А ребёнка у нас нет. Женя, я всё понимаю. Ты выбрал своё, и я тебя в этом не обвиняю. Просто тебе сразу нужно было об этом сказать. Тогда не было бы этих мучений, не было бы комедии перед моими родителями. Но хорошо, что сказал сейчас. По крайней мере ты сам понял, чего хочешь, а чего не хочешь.

— Родители знают?

— Нет.

— Как ты им объяснишь?

Мне стало жалко этих милых людей, по вечерам читающих вслух хорошие книги.

— Это уже не важно. Может быть и не буду объяснять, они у меня умные, а я у них взрослая.

— Аня, давай ещё побудем вместе. В конце концов вот сейчас же у нас получилось!

— Что получилось?

— Ну, оказаться здесь.

— Ты ничего не понял. Здесь мы не одни, кругом люди, везде глаза, которые всё видят, это не идиллия, это кошмар. Это то место, где мы расстанемся.

— И как это произойдёт?

— Я не знаю. Ты так и не понял. Я сама никогда ничего не знаю, потому что половину решения всегда принимаешь ты. А ты можешь захотеть меня убить — и я упаду в реку с моста или меня трамвай переедет.

— Не говори ерунды!

— А ты не делай ерунды, Женечка. Поэтому я и хочу уйти сейчас, пока ничего не произошло. Я ведь не знаю, что сейчас творится у нас в квартире, может быть мы друг за дружкой с ножами бегаем. Поэтому я прошу тебя: иди назад, садись на трамвай и поезжай к вокзалу, откуда приехал. Там может быть сядешь на поезд и приедешь на нём домой. Или не знаю что ещё. А я пока останусь здесь. Иди, Женя. Мы обязательно встретимся там, надо же будет совершить формальности. Ну иди же.

Я опустил голову и пошёл обратно.

 

Часы на ратуше показывали пять. То ли время тут течёт обратно, то ли действительно прошло одиннадцать часов, пока мы выясняли отношения. Да, похоже, что так — тени лежат не так, как утром, совсем не так. Я пошёл к трамвайной остановке. Вагончик был уже другой, большой и стальной, почти новый, с большими вклееными стёклами, мягкими сиденьями и кондиционером. Я таких и не видел никогда. Внутри было тихо, и хоть двигались мы ощутимо быстрее, чем утром, не было ни качки, ни искр от пантографа. Вагон шёл ровно, как стрела. Мы спустились к набережной. Барж и лодок стало меньше, и берега оделись в гранит. Сама набережная заасфальтирована и нас обгоняют автомобили. На мосту мы постояли среди машин перед светофором. Широкая улица серпом забирала влево, машины обгоняли нас. Пошёл дождь, машин превратились в расплывчатые серые пятна, иногда вспыхивающие ярко-красными кляксами стоп-сигналов. На остановках входят озабоченные мокрые люди со сложенными зонтиками. Остановочные павильоны стеклянные, с какими-то схемами, которые я уже не вижу. Стекло запотело: кондиционер не справляется, впрочем, дует изрядно, хорошо, что я в тёплой осенней куртке. Мы приехали на конечную. Дубовой рощи здесь уже не было, вместо неё площадь, наполненная легковыми автомобилями, а за ней футуристического вида вокзал. Я под дождём пересёк площадь и насквозь промокший вошёл в здание вокзала. Прошёл через турникет, не предъявляя билета, вышел на платформу и сел в первый же поезд. Вагон оказался купейный. Я разделся, кое-как повесил вещи, лёг на диван и уснул. Проснулся дома на нашем диване, открыв глаза на привычную трапецию фонаря на потолке. Диван был не разложен, Ани рядом не было. Я встал и прошёл на кухню. Там тоже не было Ани. И в ванной, и в туалете, и в маленьком чуланчике. Я зажёг свет в комнате: нет ни книг, ни безделушек, ни вещей, ничего не осталось. Аня ушла днём, пока я был на работе. И не оставила никакого письма. Будто и не было никакой Ани. Только эта поездка на трамвае и завтрак в кафе напротив ратуши. Зазвенел будильник: половина шестого, мне пора на работу.

 

 

 

2

 

 

Она позвонила, сказала, что будет ждать меня в субботу в десять у того же загса, где женились. Разошлись молча. Стоило мне свернуть за угол, как показалось, что прошедшие два года были сном. Ну в самом деле, возможно ли такое в реальности? А через два месяца опять началась новая жизнь. Я вернулся к маме, Яна переехала к нам. Перед этим она посетила Стасика, который, как выяснилось, спокойно жил себе в своей квартире и ни о чём не думал, даже замки не сменил. Она открыла дверь своим ключом и с порога услышала недвусмысленные звуки из глубины квартиры. Точно — Стасик развлекался с пышноволосой грудастой девицей. Появление законной жены на середине процесса не смутило его, а вызвало лёгкую досаду.

— Ты зачем пришла?

— Забрать кое-что.

— Тут ничего твоего нет.

— Мне только свобода нужна, я замуж собираюсь.

— А, это... так это у нас есть. Сейчас.

— Он встал и прошлёпал к бюро, где хранились всякие оперативные бумаги, открыл дверцу и долго шелестел там. Голый со спины, склонившийся над бюро, он походил на облысевшую розовую гориллу-альбиноса.

— Вот! Нотарильно заверенное. Развод, согласно которому ты не имеешь права претендовать даже на то, что на тебе надето. Ты помнишь о брачном контракте?

— Помню. Извини, те трусы и лифчик сейчас в стирке, я тебе их потом пришлю, по почте.

— Да ладно, я великодушно прощаю. — осклабился по-горилльи Стасик.

Яна посмотрела на девушку в кровати. Та оглядывала её внимательно, оценивающе.

— Правильно, пусть твоя новая пассия знает, как ты великодушен.

— Эта-то? — махнул рукой Стасик, — это шлюха простая.

Девушка не дрогнула. Яна подмигнула ей, взяла бумагу и пошла прочь.

— Эй, ключи отдай! — крикнул Стасик вслед ей и услышал звяк упавших на пол ключей. С этого момента никто никому ничего не был должен.

И тоже ни лимузина, ни белого платья, ни гостей. Яна хотела тишины и уюта. Мама была счастлива.

Аня при разводе отказалась от денег. Я честно отдавал ей половину наших накоплений, но она вздрогнула так, будто я ей лягушку предлагаю. «Ну как знаешь, — сказал я. — а вобще спасибо». Она не ответила. Яна пересчитала деньги деловито и похвалила меня. У неё ничего не было: все накопления ушли на операцию, хорошо, что хоть хватило. А я решил ради неё немножко личностно подрасти и устроился в автошколу, чтобы открыть категорию Е. Теперь я смогу управлять автопоездом и ездить в дальнобой, а это уже другие заработки. Если, конечно, повезёт. Мне нравилась моя работа.

Через год Яна родила двух девчонок-близняшек и поиск работы на дальнобое стал актуален. Выяснилось, что у меня в доме просто нет места. Яна и мама, до того момента друг в дружке души не чаявшие, насмерть рассобачились из-за разногласий в методах воспитания, и мне некуда было деваться после работы в маленькой двухкомнатной квартирке: везде был либо младенческий крик, либо взрослая напряжённость. Мои женщины, устало переругиваясь, сновали по всем помещениям, и не только не давали отдохнуть, но и норовили всучить мне орущие кульки, мотивируя это тем, что во-первых отец должен принимать участие в воспитании, а во-вторых, им, бедным, за целый день тоже нужно отдохнуть, потому что я, счастливый, могу из этого дурдома хотя бы на работу уйти, а они тут варятся непрерывно. Впрочем, мама лукавила, она-то тоже работала, дежурила сутки через трое. Но Янке о салоне пришлось забыть. Впрочем, стойкие клиенты ходили на дом и восхищались многодетной матерью. И приносили копеечку, которая была очень нужна. Янка держала марку, не распускалась, ходила дома причёсанная, с подведёнными глазами и в лифчике под футболкой, делала зарядку, обливалась холодной водой. Бог знает, чего ей это стоило. Хотя нет, это стоило ей отношений со мной. Я стал в доме бесполезным старым предметом мебели, который куда ни поставь — везде мешает. А выбросить жалко. Да и куда? Мама, и без того человек, находящий во всём плохое, стала совсем брюзгой, и это её состарило, согнуло. Плохо было всем. Через полгода такой жизни мне неожиданно повезло, я встретил случайно бывшего одноклассника, работавшего в фирме-автоперевозчике, и он устроил меня к себе на дальнобой. Я наконец вздохнул полной грудью: большую часть времени проводил в рейсах (друг Герман проникся моими проблемами и отправлял меня как можно дальше), где даже начинал скучать по дому. Заработок тоже был неплохой. Девчонки подрастали. Я конечно пропустил и первые шаги и первые слова, зато я замечал, как они вытягиваются, как уверенно ставят ножки при беге, как хорошо выговаривают «ррррррр». И они любили меня! По-своему, по-детски, с поправкой на слова и дела мамы и бабушки (а если женщины в доме враждуют, мужчина у обоих не в чести), но когда я приходил вечером после двухнедельного отсутствия, они бросались навстречу мне с оглушительным визгом. И мне почему-то становилось радостно, и этого заряда радости хватало на неделю, что я проводил дома. Мама только сильнее сгибалась и сжималась, а Яна наоборот расцветала, превращаясь в диковинное красивое, но совершенно чужое растение. Впрочем, она ко мне немного подобрела и даже мне казалось, что в первые дни с удовольствием рассказывает о прожитых неделях, о новых словах дочек, о походах по врачам (слава Богу, плановых, дети совершенно здоровы), о перипетиях устройства в садик. И ни слова о маме, будто она не в этой же квартире живёт, а на другой планете. Мама же замкнулась, ушла в себя и почти не разговаривала с нами, только сюсюкала с детьми и пела им песенки, которых, оказывается, знала великое множество. Мне кажется, девочки были её единственной радостью за всю жизнь, и ради хотя бы краткого обладания этой радостью она готова была превратиться в тень и пресмыкаться перед невесткой. Ради меня она не пошла бы на такие жертвы, думал я. Но думал без ревности. Меня по большому счёту всё в жизни устраивало, и детство тоже. И на отсутствие женского интереса со стороны Яны я тоже не роптал. Потому что мне можно ни о чём не беспокоиться, когда я в дороге: она ведёт дом, дети здоровы-сыты-одеты, меня по возвращении ждёт вкусная еда. А через шесть лет, когда девочки пошли в школу, мы купили квартиру, и у меня появился наконец свой угол в доме. Я поставил в него компьютер и по вечерам играл в какой-нибудь зубодробильный шутер. Мама осталась в старой квартире. Я навещал её, когда один, когда с девчонками. Если я приезжал один, меня встречала больная сгорбленная старуха (а ей ведь только-только шестьдесят исполнилось). Если со мной приезжали девчонки, мама распрямлялась, улыбалась и забирала их на кухню: там они вместе готовили какие-нибудь блинчики и дурачились вплоть до обмазывания друг дружки тестом. Я видел новую маму, молодую и прекрасную, такую, какой она могла бы быть, если бы была счастлива во времена моего детства. Или если бы могла тогда оценить своё счастье.

— Мама, а почему бы тебе замуж не выйти? — спросил я как-то.

— А как же девочки? — ответила она. Для меня этот ответ совершенно не вязался с вопросом, я лишь много позднее понял, что главным в её жизни стало быть всегда готовой к их приезду, а муж отвлекал бы внимание на себя.

Яна получила права, и я купил ей старенький, но верный Ауди. Ездила она так, будто родилась за рулём. Всё у неё хорошо получалось. Не зря мама прочила мне её в жёны.

Так прошло ещё семь лет. Мы пережили все кризисы, я даже не потерял работу, когда закрывались два подряд предприятия, на которых я работал: Герман всегда находил нужное место и тащил меня за собой. Он же помогал Мишке, когда тот возвращался из тюрьмы и начинал жизнь порядочного человека, потом срывался, получал новый срок по хулиганке, отбывал и вновь возвращался к Герману, и тот снова брал его, ничего не боясь. Мишка в тюрьме потерял волосы и зубы, а приобрёл татуировки на всём теле и блатные замашки. Яна отвадила его от дома. Мы иногда виделись на работе. Мишка, как всякий рецидивист, клял на чём свет стоит родителей и сестру и клянчил деньги. Я давал ему из карманных, хоть Яна настрого запретила. Мне было жаль Мишку, но помочь ему я ничем не мог.

Стараниями Яны мы переехали в новую четырёхкомнатную квартиру в большом районе, выросшем на бывшей городской окраине. Квартира была хорошая, светлая и просторная, но район показался мне унылым. Эти районы, возникшие на бывших пригородных пустырях и свалках, прозвали гетто, и было что-то от истины в этом слове. Яна наверное впервые в жизни просчиталась: город обещал ввести в строй школу и поликлинику, а в результате не было ни того, ни другого, и слава Богу, никто из нас не болел, но девчонок каждое утро нужно было отвозить в город в старую школу. Яна вставала в шесть, поднимала детей и везла их ещё сонных, толкаясь в пробках, чтобы поймать миллиметры преимущества, стоившие драгоценных минут. Старый Ауди сменили на новый Логан. Яна открыла в соседнем доме свой салон красоты. Дело пошло споро: она умела набирать персонал. Первое время сама проводила там почти весь рабочий день, потом выполняла в основном представительские функции, ездила по разным инспекциям, платила налоги, пошлины, взносы и прочие поборы, легальные и нелегальные. «Господи, как же хорошо было работать просто дома, — говорила она, — стрижёшь себе и стрижёшь, а копеечка тонкой струйкой, но капает. Здесь же чтобы эту копейку заработать, нужно на сто рублей энергии затратить.» Но постепенно и эта жизнь вошла в какую-то привычную колею. Девчонки росли и становились причудливо похожими одновременно и на свою мать, и на мою. Красивые девчонки. И способные: Настя поступила на бюджетное отделение на филфак, отделение романской литературы (кто бы мог подумать, что в такое, в общем, непрактичное до бесполезности место будет конкурс 21 человек на место!), а Катя легко прошла на физмат.

И только я оставался прежним: ходил в дальнобой на Рено Магнум, ночевал когда в придорожных гостиницах, когда в кабине, во время движения слушал русский шансон и жал то одной, то другой рукой прикреплённый к потолку кабины эспандер. Руки за пятнадцать лет накачал — будь здоров! И потихоньку пристрастился к чтению: что ещё делать во время долгого ожидания на терминале или таможне? Читал в основном боевики в брутальных обложках, где реки крови, горы трупов и непрерывная пальба. Говорят, любовь к такой литературе свидетельствует о внутреннем спокойствии и гармонии: она восполняет нехватку острых ощущений в жизни. Только боли в спине и ногах меня всё больше беспокоили и в зеркале я себе всё меньше нравился. Но идти к врачу было страшно, как всякому человеку, который никогда не болел. Вдруг найдут что-то серьёзное? Лучше перетерпеть боль. Я даже Яне ничего не говорил, у неё своих забот полно. Да и она со мной своими болями не делится, а ведь ей уже тоже за сорок, обязательно должно что-то болеть. Только с мамой я мог поговорить по душам. К ней теперь ездил один: девчонкам некогда, они обе погрузились в свою учёбу. Далеко пойдут, многого добьются.

Тогда я заметил в Яне перемену. Во-первых, она бросила курить. А курила она с детства, и даже во время беременности потягивала. Во-вторых, я услышал, как она напевает в ванной. Я и не подозревал, что у неё есть слух. Наверное она изменила причёску и парфюм, но этого я уже отследить не мог, потому что не обращал внимания раньше, просто знал, что она всегда хорошо выглядит и пахнет. Но если я не видел изменений, то чувствовал их. Как-то она стала добрее что ли. Уж не влюбилась ли? — боялся спросить я.

Естественно, правду я выяснил случайно. У меня было несколько дней отгулов, и я сидел дома, играл на компьютере в свои старые игры. Внезапно компьютер выбросил меня из игры и завис. Я его перезагрузил, но поработал несколько минут и опять завис. Я ничего не понимаю в компьютерах, поэтому решил подождать, пока вернутся девчонки с учёбы. Пришедшая первой Катька посидела несколько минут, поклацала, запустила какую-то программу, но он завис снова. Катька вздохнула и сказала:

— Похоже, винт накрылся.

— И что делать?

— Менять.

— Долго это?

— Недолго. Но сначала его нужно купить. И он не в хозяйственных магазинах продаётся.

— А в интернете можно купить?

— В интернете можно купить всё. Но за ним в тот же магазин чапать придётся.

— Давай заказывай, я съезжу за ним сам, тебе ведь некогда.

Катька заказала новый винчестер, а с ним и все остальные кишки компьютера, потому что мои устарели и к нему не подойдут. Вышла приличная сумма, я подумал, что Яна будет недовольна. Но в конце концов я оплачиваю своей карточкой. На всякий случай я позвонил ей, она не выказала видимого неудовольствия. А пока я взял её ноутбук: нельзя играть, так хоть ютюб посмотрю или какое-нибудь кино. Телевизор я не переношу.

В браузере открылась страничка Яны в Фейсбуке. Она состояла там в каких-то сообществах, с кем-то переписывалась по профессиональным делам и по фанатским «Игры престолов». Я не вникал в эти дела. Тут выскочило окошко «Валерий Карпов прислал вам сообщение», я машинально щёлкнул по нему и прочёл в мессенджере: «Дорогая, я тебя сегодня подвёл: у меня сломался телефон, я в гостях у друзей, поэтому пишу с компа. Какая-то нелепая ситуация: я не могу позвонить любимой женщине, потому что просто не знаю её номера! Он ведь остался в моём айфоне! В общем, наудачу пишу и молюсь, что ты заглянешь сюда: наша встреча отменяется — у друга моего умер отец, и я просто обязан быть сейчас с ним (собственно, с его компьютера я и пишу), он меня очень попросил об этом. Если у тебя будет возможность, ответь сюда. Когда телефон починят, я позвоню тебе обязательно. Прости, что так получилось. Не грусти. Обнимаю, целую.»

Ну а чего я хотел-то? Старый, толстый, лысый, пропахший табачным дымом, вечно отсутствующий. Такая роскошная женщина достойна мужчины благородного, чистого и богатого. Я зашёл в профиль Карпова. Да, именно такой: подтянутый, стройный, элегантный, выглядит моложе меня, хотя написан возраст 60 лет. Хорош пенсионер. Писатель. В хронике — короткие рассказики, наблюдения, рассуждения о литературе. Не тот уровень, который читаю я, а из большой литературы. Фотографии, в основном групповые. Лица знакомые и незнакомые. Вот с большой группой, наверное встреча с фанатами. Рядом стоит моя жена и, повернувшись в профиль, смотрит ему в глаза снизу вверх. Ооооо! Я отложил ноутбук, оделся и вышел на улицу. Да тут и пойти-то некуда, в этих каменных джунглях. Обошёл наше гетто по периметру два раза и вернулся домой. Как мне теперь с этим жить? Уехать к маме? Да я там с ума сойду, от её круглосуточного телевизора. Пришла с учёбы Настя.

— Ты какой-то грустный, — она всегда всё замечает.

— Комп сломался, заняться нечем, — пробурчал я. И тут меня осенило: — ты знаешь такого писателя Валерия Карпова?

— Знаю. А что это ты им заинтересовался? Вроде не твой профиль.

— А вот думаю, не пора ли профиль сменить? Полтинник уже, а читаю всякую дребедень. Капов же серьёзный писатель?

— Ну да, серьёзный.

— Ты не могла бы мне его чего-нибудь скачать из интернета, если там есть, и мне на книжку сбросить?

— Да запросто, хоть всего. Только я не уверена, что тебе он понравится.

— Ну я тебя прошу.

— Ладно, давай книжку.

Через десять минут я был обладателем почти полного собрания сочинений большого серьёзного писателя Валерия Карпова. А ещё через двадцать с собранным чемоданом столкнулся в прихожей с только что вошедшей Яной.

— Куда собрался?

— К маме. Буду в тишине творчество Валерия Карпова изучать.

— Что это ещё за новости?

— Ну надо же мне духовно расти. Да и просто интересно знать, что думает человек, который спит с твоей женой.

Яна села на табурет и опустила руки.

— Кто тебе такое сказал?

— Фейсбук.

— Что, там прямо вот так было написано, что я сплю с Карповым?

— Ну может быть вы с ним в интеллектуальные игры играете, я не знаю, в «камень-ножницы-бумага», в гляделки.

— Что ты мелешь?

— Дорогая, у меня сломался айфон, поэтому пишу с компьютера, что нашу встречу надо отменить. Ты в фейсбуке смотрела? Он тебе там сообщение оставил, у его друга кошка померла, он утешает, поэтому на встречу не пришёл.

— Ах ты сволочь. Ко мне в ноутбук лазил.

— Да у меня мой сломался, и я решил кино онлайн посмотреть. А у тебя открыт фейсбук, а в нём сообщение висит. Я буквально отвернуться не успел, как оно мне глаза выкололо. Извини уж, виноват, что рассекретил твою измену. Случайно вышло.

— Измену? Измену! Давай я тебя спрошу, как ты ночи в дороге проводишь.

— Сплю как суслик. Я сижу две трети суток, отдавил себе уже всё, что можно было. Чтобы денег домой привезти.

— Ах денег... Ну да, ты ж кормилец. Принёс зарплату и ушёл. А то, что я тут кручусь как белка, с твоей мамой собачусь и ещё стричь умудряюсь... да неизвестно ещё, кто больше денег зарабатывал.

— Ну вот и живи со своим заработком, и спи с кем хочешь.

— Да ты... да с тобой за двадцать пять лет поговорить-то было хоть о чём? Или хотя бы в театр сходить. Приезжаешь, утыкаешься в свой этот ящик — и гори всё огнём. А если завтра не на работу — пивом накачаться наша доблесть. И храпеть ночью.

— Великие писатели наверное не храпят.

— Наверное. Ему шестьдесят, и он настоящий мужчина, а не толстое тупорылое чмо.

— А зачем ты это толстое тупорылое чмо от жены уводила двадцать пять лет назад?

Из своей комнаты вышли девчонки.

— Эй, родители, есть вещи, которые детям лучше не знать!

— Пока, девочки, — сказал я, — я ухожу, мама останется и объяснит вам, что надо знать, а что не надо. Детали для компьютера заберите себе. Мне он не понадобится больше, я буду творчество Валерия Карпова изучать.

И ушёл. По пути вспомнил, что не предупредил мать. Да и ладно, разберёмся как-нибудь.

Мать была мне не рада. Она никогда ничему не была рада, но одиночество перед телевизором окончательно озлобило её.

— Поругался со своей?

— Ушёл совсем.

— Ну и правильно! Девчонки выросли, он состарилась — зачем тебе всё это?

— Она не состарилась. Это я состарился. И она нашла себе другого.

— Я так и знала, что не доведёт тебя до добра эта женитьба.

— Что? Ты знала? Да не ты ли мне сама говорила, что Яна моя судьба? Я был женат на чудесной женщине, умной, чуткой... волшебной. Она тебе не нравилась. И это ты мне эту Яну подсунула! С твоей подачи! Может и её научила. А теперь я старое тупорылое чмо всего лишь. Через двадцать-то пять лет. Мама, это ты виновата!

— Ну конечно, мама во всём всегда виновата. Если б ты не хотел сам — не ушёл бы. А так пальцем тебя поманили...

— Да, да, знаю, сам дурак. Везде дурак. Я не хочу об этом говорить. Я хочу спать.

Я вспомнил об Ане. Где она сейчас. Жива ли? У меня оставался ещё день отгулов, и я поехал в ту самую библиотеку, в которой она работала до нашей свадьбы. Там не было уже ни одного из старых работников, и её никто не помнил. Съездил на её старый адрес, где жили родители. Там ничего не узнал. На двери подъезда красовался видеодомофон, просто так не войти, да я и номера квартиры не помнил. И живут сейчас здесь, судя по всему, люди богатые. Я поехал туда, где она работала, когда мы жили вместе. Эта библиотека была закрыта, в другой её никто не знал. Выйдя на работу, я зашёл к Герману.

— Гера, у тебя ведь есть знакомые в органах?

— Что-то случилось?

— Человека надо найти.

— Кто пропал?

— Да не пропал. Расстались двадцать пять лет назад. Сейчас хочу узнать, что с ней, как она.

— Старая любовь не ржавеет?

— Ну типа того.

— Ладно, диктуй.

— Васильева Анна Валентиновна. Может быть Макеева, если мою фамилию оставила.

— Так это жена твоя что ли? Янка не первая, так? Ну ты...

— Да.

— Дата рождения?

— Не помню. Помню, что старше меня была на четыре года. Работала в детской библиотеке в Центральном районе.

— Ну прямо с кажем слишком скупо о жене. По таким данным их штук сто может набраться. Долго женаты были?

— Полтора года.

— Ну хоть раз-то за это время день рожденья должны были справить.

— Да не справляли мы.

— Ну вы блин даёте!

По возвращении из рейса я получил ответ: есть в городе одна Анна Валентиновна Васильева 1965 года рождения, работавшая библиотекарем, зарегистрирована в правобережном районе на улице Большевиков. Я поехал туда сразу же. Но и тут получилось неудачно. В квартире жили арендаторы, которые, естественно, дали мне от ворот поворот: не знаем никакой Анны Васильевой, а если б и знали, не сказали бы, мало ли кто тут ходит и выспрашивает. Если она вам денег должна — мы ни при чём. Я поехал к маме.

В рейсе я начал читать Карпова. Да, эта литература не моего уровня и вкуса. Но в общем-то если поднапрячься (или наоборот расслабиться и читать через слово, чтобы не запутаться в их сложной вязи), то вырисовывались обычные истории, которые могли произойти и с водителем грузовика, а не только обязательно с писателем, художником или учёным. Они такие же люди, как и мы, просто живут на какой-то другой планете. По крайней мере так выглядело это у Карпова. Его мир казался полностью выдуманным. Но люди были настоящими, голодными, жадными, злыми и желающими любви. Потому что это только картонный герой боевика чуть что пойдёт крошить всех направо-налево в борьбе за справедливость. А настоящий человек будет рефлексировать, переживать, копить в себе и крошить себя изнутри. Это я вдруг хорошо понял, и мне стало легче его читать. В следующем рейсе я уже читал его не только в ожидании погрузки, но и перед сном: мне было интересно, не надо было с ебя заставлять. Я стал усматривать какие-то параллели литературы и жизни. Меня тронул рассказ о том, как стареющий художник, признанный гений, меценат и благотворитель, приехал в маленький городок, где родился и нарисовал свою первую картину, и откуда уехал покорять мир. Рассказ назывался «Беглец» и начинался с того, что герой приезжает в родной городок, выходит на вокзальную площадь и начинает вспоминать. Вот здесь пятьдесят лет назад была дубовая роща, и когда он уезжал, шёл по тропинке от трамвая до платформы, а она шумела над ним кронами так же, как сейчас шумят автомобили, проезжающие по площади. Сидя в современном бесшумном трамвае он вспоминал, как тогда трясся и дребезжал старенький вагончик-фонарик, как блики от стёкол прыгали по старым липам, стоящим вдоль булыжной улицы, как менялись люди в вагоне, и на мосту трамвай притормаживал не на светофоре, а потому что рельсы слишком круто поворачивали на набережную. Сейчас её расширили и рельсы переложили по краю. А тогда они шли почти по самому берегу, и он смотрел на пришвартованные лодочки и баржи, гружёные тюками и бочками. Сейчас здесь кругом гранит, а по реке изредка проплывают прогулочные катера. И как много машин! А эта улица когда-то была узкой, и пробираясь между пятиэтажными стенами трамвай даже в солнечный день прогружался во мрак. Теперь здесь сити, тридцатиэтажные стеклянные дома, в которых солнце отражается многократным блеском. А на этой площади тогда был рынок. А вот и площадь ратуши. Здесь, в кафе напротив, ему назначила встречу молодая журналистка из местного глянцевого журнальчика. Он видел её фотографию в интернете: хорошенькая. Наверное поэтому и поехал, страшненькую бы проигнорировал. А тут что-то всколыхнулось из молодости. Девица уже ждала его за столиком, увидела издалека, помахала рукой и выбежала навстречу. Он был тронут. От лёгкого завтрака он отказался: диет, несмотря на возраст не соблюдал, попросил яичницу с беконом. Порция была большая, как в дни его юности, и так же, как тогда, был зелёный горошек и местная ароматная зелень. Задавайте ваши вопросы, сказал он, а потом, если у вас есть время, давайте погуляем, я здесь давно не был, и мне хотелось бы иметь гида. Окей, ответила девушка и включила диктофон. Вопросы были обычные: какая была семья, где жила (дом не сохранился), как пришло увлечение живописью и понимание таланта. Кто был первой моделью? За этим вопросом повисла небольшая пауза. Была хорошая девушка, очень хорошая. Может быть она была не такая красивая, как на картинах (художник ведь видит не только глазами, но и сердцем), но она верила в него, в его талант, в гений даже. Жаль, что пути разошлись. После отъезда он никогда ничего о ней не слышал. А сам не смог ни разу приехать. Да что уж там, неблагодарность проявил, забыл про неё. Сейчас вот стыдно, вдруг она жива. Бабушка умерла, сказала журналистка. Ей пришлось нелегко, ведь растить ребёнка, рождённого в грехе, приходится одной, отворачиваются все, даже семья. И уехать было некуда. Её взял за себя приезжий инженер, человек не слишком приятный и не любивший, ни её, ни родившуюся дочь. Ему просто нужна была бесплатная прислуга. Через пять лет он умер от пьянства, и она опять осталась одна. Но ребёнок был уже более-менее самостоятелен, и она смогла поступить на работу, сначала в прачечную, потом в первую открывшуюся химчистку. Вредная работа её и сгубила, она умерла не дожив до шестидесяти. Её дочь вышла замуж за школьного учителя и родила меня. Мама преподаёт в местном вузе, я выучилась на журналиста и начинаю потихоньку делать карьеру. Ты обошёлся без нас, мы обошлись без тебя. Художнику стало плохо. Ты будешь это печатать? Хочешь я заплачу тебе? Сколько ты хочешь, чтобы об этом никто не узнал? Любые деньги! Я ведь большой человек, на мне держится целая пирамида разных организаций. И всё это может рухнуть в одну секунду, когда только станет известно, что я не мир покорять ехал отсюда, а бежал. Единственное, что мне было нужно, сказала она, это увидеть твои глаза, когда ты будешь это говорить. Я почему-то не сомневалась, что ты скажешь именно это. Не бойся, никто ничего не узнает: людям нужны мифы о том, что они не все сволочи и мерзавцы, а есть среди них гиганты духа и филантропы. Возьми, — она протянула ему диктофон, — можешь выкинуть, сжечь, а можешь слушать каждый вечер перед сном, чтобы знать, что ничего уже не вернёшь. За завтрак я заплатила. Встала и ушла. Он сжал в кулаке маленький диктофон и медленно сполз со стула.

Несмотря на то, что сюжет был совершенно далёк от меня, я вдруг ощутил себя внутри этого рассказа. Вдруг я вспомнил что-то давно забытое, от которого тоже убежал, потому что был виноват смертельно. Я вспомнил этот трамвайчик-фонарик, дубовую рощу, улицу, обсаженную липами и мощёную булыжником, мостик и крутой поворот, реку с лодками и баржами, ратушу и кафе напротив. И девушку, верившую в меня.

 

3

 

 

Большой серьёзный писатель Валерий Карпов был на самом деле весьма скромным человеком. У него не было даже автомобиля. В юности не было денег на его покупку, потом не было времени на обучение в автошколе, а сейчас, в 60 лет уже можно было позволить себе роскошь сравнивать себя с Рэем Брэдбери, если не в масштабе творческого наследия, то хотя бы в неумении пользоваться этим даром цивилизации. А ещё он любил общественный транспорт, потому что там можно было наблюдать за людьми из-под полуприкрытых век, и выстраивать причудливые связи между ними — это была у него такая игра, из которой он потом выуживал сюжеты и характеры для новых рассказов и романов. Автомобиль с его обособленной внутренней вселенной убил бы в нём писателя. Сюжет «Беглеца» родился у него в трамвае. Конечно, это был не древний вагончик-фонарик, а обычная московская «Татра», тоже, впрочем, видавшая виды. Но вот среди толчеи в утренний час пик в середине вагона у окна сидит старик, крупный, важный, гладко выбритый, в новеньком бежевом костюме и с галстуком-бабочкой. Куда может ехать такой человек в семь утра? Карпов привычно спроецировал на самого себя: он-то сам что делает в семь утра в чужом городе в трамвае, ползущем через спальный район? У него есть уважительная причина: он ночевал у друга, с которым давно не виделся, а сейчас едет на встречу в ЦДХ. Конечно время слишком раннее, но ему хотелось побродить по Фрунзенской набережной, где сорок лет назад... В общем, сорок лет назад он был счастлив, может быть даже более счастлив, чем сейчас. И прогулка по набережной состоялась, и встреча в ЦДХ оказалась плодотворной, и старик из трамвая пришёлся в строку, всё это вместе сложилось в некий букет ассоциаций, из которых вырос сюжет. Что же не даёт ему покоя сейчас?

А сейчас он шёл вдоль канала к ж/д станции от дома культуры, где у него была встреча с читателями, и размышлял о беседе, которая состоялась после встречи, уже на крыльце ДК. Там его ждал крупный мужчина, лысый, с моржовыми усами, пивным животиком и широкими плечами, говорившими о немалой физической силе. Этого человека звали Евгений Макеев, он прислал записку, в которой просил рассказать об Анне Васильевой и предупредил, что будет ждать на крыльце. Карпов, прочитав записку, положил её в карман и постарался забыть до конца встречи, но когда занавес опустился и аплодисменты начали стихать, обеспокоился. Мало ли чего можно ожидать от незнакомца. И сначала подумал было выйти через чёрный выход, но потом отбросил малодушие.

Макеев протянул квадратную ладонь с жёсткими цилиндрическими пальцами.

— У вас ко мне долгий разговор? Мне бы не хотелось опоздать на электричку.

— Не знаю, может быть. Давайте присядем на скамейку.

— Ну хорошо.

Они сели на скамейку и незнакомец замолчал, явно не зная, с чего начать.

— Давайте сразу к делу. Вы хотели узнать про Анну Васильеву — я знаком по крайней мере с пятью Аннами Васильевыми, и все они прекрасные достойные женщины.

— А Яна Макеева? Достойная женщина?

В груди у Карпова похолодело: так это ревнивый муж! Конечно, Яна же показывала ему фотографии красавиц-дочек, и на одной из них было это кувшинное рыло. Как эти интересные и яркие женщины умудряются находить таких ничтожеств?

— Не бойтесь, — сказал незнакомец, — мы разводимся, забирайте её себе со спокойным сердцем. Мне нужна Аня. И я уверен, что вы знаете её.

Карпов не боялся конечно, айкидо уже выручало его в трудных ситуациях.

— Почему же уверены?

— Потому что беглец — я.

Макеев начал рассказывать свою историю, сбивчиво, путано, и скоро Карпов понял, что перед ним психически нездоровый человек. Или наоборот, это он, Карпов, медленно сходит с ума, потому что кроме вещей совершенно невероятных, таких, как путешествие в иные миры из прихожей в хрущёвке, он рассказал ему кое-какие подробности, которые никак не мог знать. Например, матрос на барже, в синей рубахе и с трубкой во рту, которого видел беглец из утреннего трамвая. Из окончательной редакции рассказа эту колоритную фигуру пришлось выпустить, как и некоторые другие несущественные мелочи вроде разбитой бутылки на рельсах. Матрос был принесён в жертву для журнальной публикации, а потом не был возвращён. Макеев же помнил не только его самого, но и мысли беглеца: остаться здесь, забыть о карьере художника, устроиться на баржу, жениться на своей девушке и по утрам вот так выходить на палубу и курить. Контекст Макеева был совершенно другой, но идея — та же самая, буквально слово в слово. И по профессии беглец был первоначально водителем грузовика, а только во второй редакции Карпов сделал его сыном лавочника, жадного и жестокого. В общем, бред бредом, но откуда такие совпадения? Макеев выговорился и замолчал. Карпов понял, что от него в принципе и не требуется какого-то вразумительного ответа, и проговорил что-то вроде «это, конечно, очень интересно, но я склонен считать это просто совпадением.» «Вы думаете?» — Макеев погрустнел, широкие плечи ссутулились. «Не печальтесь, найдёте вы свою Аню Васильеву. Ну хоть в «Жди меня» напишите.» «Наверное так и поступлю,» — ответил тот, грузно встал со скамьи и пошёл в сторону проспекта: оттуда в город шёл автобус. Карпов достал айфон, посмотрел расписание электричек. Следующая через полчаса, он как раз успеет дойти до вокзала неспешным шагом. Айфон легонько задребезжал, и на нём появилось лицо Яны. Вот уж кто был некстати сейчас! Не ответить было нельзя, иначе так и будет трезвонить всю ночь.

— Что ты, заюшка?

— Ничего, просто соскучилась.

— Я со встречи еду. Кстати, знаешь, с кем только что беседовал? С Евгением Макеевым. С мужем твоим.

— Мы разводимся. Зачем он приходил? Что говорил?

— Нёс всякую пургу, — Карпов не любил врать, но правды ей говорить тоже не хотел.

— Неужели угрожал? Да он же тюлень совсем, безобидный.

— Да нет, скорее наоборот.

— Повеситься грозился?

— Скажи, он психически как, здоров?

— Вполне. Даже более чем, это я ручаюсь. А что? Что он сказал такое?

— Да и не перескажешь, какая-то речь невменяемого.

— Пьяный может?

— Да нет, трезвый вполне.

— Слушай, не знаю я, мы два месяца не виделись уже, он у матери живёт. Может быть наркотик какой-нибудь.

— В общем, странно всё это. Не нравится он мне.

— Ой, мне он уже давно не нравится!

— Зачем ты за него выходила?

— Надо было. Всё хорошо вовремя, в то время он был хорош.

— Ясно.

— Короче, ты не настроен на общение.

— Ну да.

Отбой. Ну пусть пообижается. В конце концов он уже начал от неё уставать. Она замуж за него собралась что ли? Зачем он ей? Богатства у него нет, он привык довольствоваться необходимым, а всё, что сверх отдаёт в благотворительные фонды — Беглеца он отчасти писал с самого себя, с той только разницей, что на своей некрасивой натурщице он всё-таки женился и счастлив с ней уже четверть века. Да и надежды он ей не подавал. Ну спали вместе, но это вовсе не обязывает его уходить от верной и надёжной жены. Всё-таки женщины существа загадочные и их мир параллелен мужскому, так хорошо, по-евклидовски параллелен, без пересечения.

Через час он был дома. По шуму воды понял, что жена в ванной, подошёл к двери и крикнул:

— Дорогая, я дома!

Шум прекратился, щёлкнул шпингалет.

— Заходи сюда! Я что-то неважно себя чувствую, лежу тут отмокаю.

Он зашёл. Занавеска была задёрнута: даже через столько лет они сохраняли некоторую церемонность в отношениях.

— Ну расскажи, как прошло. Или ты есть хочешь? Всё равно всё остыло и я в холодильник убрала.

— Да нет, я с тобой посижу, потом вместе поужинаем.

— Хорошо.

— А прошло как? Да даже не знаю, как тебе сказать.

Он действительно не знал как сказать. Не говорить же, что приходил муж любовницы и рассказывал диковинные истории. Но с другой стороны, рассказать нужно было.

— Приходил человек, который ищет твою тёзку, Анну Васильеву, на которой был женат в незапамятное время. Рассказывал какие-то небылицы, будто бывал с ней в параллельных мирах. Сумасшедший человек, совершенно точно. Я не знал, как от него отвязаться, но тут он начал пересказывать мне моего «Беглеца». И не просто пересказывать, а дополнять его сценами и персонажами, которые я в окончательном варианте вычеркнул, понимаешь? Мне даже как-то не по себе стало, я ведь не верю во всю эту мистику, я, чёрт возьми, реалист. И это не может быть совпадением, человек будто реально рылся у меня в голове. Скажи, ты знаешь такого Евгения Макеева?

— Первый раз слышу.

— Впрочем, даже если б и знала. Что бы это изменило?

— Не знаю. В «Беглеце» у тебя такой уютный городок описан. Если б я была с ним знакома, это было бы лучшее место для расставания. Романтичное такое. Подай мне полотенце пожалуйста.

Он протянул полотенце за занавес и пошёл на кухню греть ужин. За своей женой он знал только один недостаток: даже разогреть ресторанную еду она умудрялась так, что есть это было совершенно невозможно.