Писатель, которого не было
Jun. 26th, 2012 12:35![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
firecutter
«Писатель, которого не было» — это Венедикт Ерофеев, как его охарактеризовал один из участников передачи «Игра в Бисер», любезно представленной нашему вниманию другом ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
esdra. В общем, раз уж у меня есть свободный час, то почему бы не порассуждать на тему «а был ли мальчик писатель?» И до кучи — была ли книга «Москва — Петушки».
Итак, был ли писатель? Чтобы это выяснить, достаточно ознакомиться с творческим наследием автора. Оно невелико — полтора десятка наименований. Не сильно утомляясь можно прочесть за неделю. Местами (и частыми) читателя будет мутить от содержимого (поэтому христианам глубокого знакомства не рекомендую). Местами читатель (если от тошноты не потерял способность воспринимать текст) будет восхищён авторским мастерством. Назвать это литературой трудно. Ну разве только если применить к написанному термин «постмодернизм», которым можно оправдать практически любые издержки. Впрочем, я бы определил творчество Ерофеева словом «панк», и погрешил бы против истины только тем, что сама панк-культура заявила о себе примерно пятью годами позже и пятью тысячами вёрст левее (по глобусу) времени и места программного произведения. Хотя в стиль Веничка вписывался ещё почти пятнадцатью годами раньше. Ещё один гений, опередивший время.
Стилистически любой даже самый ранний текст Ерофеева ничем не хуже его поэмы. Человеку досталось почти идеальное чувство слова, дар, подобный музыкальному слуху. Но при этом (если, конечно, забыть на время слово «постмодернизм») он был типичным графоманом. Писателем — не был. Я попробую обосновать это заявление.
Настоящая литература, на мой взгляд, держится на трёх китах.
Первый (не по значению, ибо они равнозначны, а просто по удобному мне порядку перечисления) — порядок слов. Подчёркиваю слово порядок, которое нельзя заменить словом «стиль». Раскритикованный мною давеча Владимир Имакаев разбрасывает слова по авторским листам в беспорядке. Его беспорядок, конечно, по-своему уникален и может даже считаться стилем (потому я против слова «стиль» в определении литературы), но это беспорядок, то бишь отсутствие порядка.
Второй кит литературы — credo автора. Внутри автора обязательно что-то должно быть, и это что-то должно проситься на бумагу. Это может быть идея или идеология, любовь или боль, главное — чтобы оно владело человеком хотя бы то время, которое он пишет свою книгу, владело без остатка, водило пером, стучало по клавишам. Было частью личности, может быть даже незаметной окружающим, а то и самому автору.
И третий кит — тот самый Божий дар, наполняющий произведение смыслом, дающий ему глубину и многозначность, заставляющий читателя задумываться над собственной жизнью, примеряя на себя жизни и личности героев. В принципе и предыдущие два основания — Божьи дары, но они даются автору в долговременное пользование, по ним мы определяем почерк автора, узнаём его в любом написанном им слове (если хотите, они составляют пресловутый стиль). Третий же дар — дух конкретного произведения. Каждый писатель немножко пророк. Читая, скажем, книгу пророка Исаии, мы во многих известных нам эпизодах узнаём Христа. Но я далёк от мысли, что сам Исаия вкладывал именно такой пророческий смысл в свои слова. Скорее всего он писал о чём-то злободневном, но Сам Бог вложил в этот текст то, что будет узнано 400 лет спустя. Это даже не некий «тайный смысл», это смысл вполне явный, но не представляющийся буквальным читателю — современнику автора. В общем, сложно дать определение третьему киту.
Вот именно эти три вещи делают писателя писателем, а написанное им делают литературой. И, как видите, в этой схеме не нашлось места ни горячему желанию творить, ни буйной фантазии, ни искренности — то есть тем свойствам, по наличию которых у себя многие начинают позиционировать себя писателями, а своё творчество литературой.
Как ни странно, закон дел и благодати действителен не только для христианской жизни, но и для любого творчества вообще. Подобно тому, как Господь спасает человека благодатной жертвой Христа, а человек под действием этой благодати начинает творить вокруг себя новый духовный мир (или, наслушавшись современных «борцов с законничеством» наоборот разевает пошире рот и карман и ждёт, когда туда посыплются с неба шоколад и золото), так и писателю Бог даёт эти три дара, и тот либо подчиняет им всю свою жизнь, как русские классики, либо использует для личного обогащения, материального или морального. Причём в обоих случаях заявленные мною модели поведения не альтернативны: и христианин, изменяющий духовное пространство без заморочек на материальном вполне может жить в достатке, и писатель, служащий своему дару, может за эту службу получать неплохое вознаграждение. Примеры того и другого найдите сами.
Но вернёмся к нашему Веничке. Мы выяснили, что писателя не было. Был несомненно «первый кит», но уже был ли второй — трудно сказать. Если и был, то Ерофееву он скорее мешал жить так, как тому было угодно (или как диктовали прочие обстоятельства). Поэтому до третьего было уже просто не дойти, и всё творчество скатилось до уровня полупьяного полубреда.
Однако книга — была.
В искусстве есть понятие «автор одного произведения». Поскольку из всех искусств я более-менее знаком лишь с литературой, то могу привести литературные примеры, впрочем, всем известные. Например, Грибоедов и его «Горе от ума». Творчество Ерофеева, кстати, перекликается с творчеством Грибоедова. Оба они не были профессиональными литераторами. Оба обладали острым глазом и не менее острым языком. Не случайно их творения растащены на цитаты. И оба были знатоками как своего времени, так и корней-истоков своей культуры, то бишь «интеллигентными людьми». Только в Ерофееве все грибоедовские качества и приметы выразились с большой поправкой на те же время-пространство, что и в случае с панк-культурой, и в этом смысле он наоборот сильно запоздал с рождением. В общем, я это всё написал для того, чтобы подчеркнуть, что Ерофеев со своей поэмой и тут не уникален. А если уж говорить о «вторичности текста»...
Кстати, о вторичности. Она является одним из краеугольных камней поэмы. Ведь в ней по-настоящему нет сюжета. Ерофеев недаром протестовал против определения, данного его книге журналом «Трезвость и культура», дескать, это книга о приключениях алкоголика. Здесь нет никаких приключений, здесь абсолютная статика, подобная зыбучим пескам, которые, стоя на месте, засасывают любого, кто становится на них. Сознание Венички таким образом всосало в себя за тридцать два года жизни множество культурных и религиозных ценностей, проходивших мимо него. Он имеет понятие практически обо всём. Даже Библию цитирует вполне внятно. Но эту обездвиженность даже электричка неспособна стронуть с места.
Я не знаю, что имел в виду сам Ерофеев. Возможно (и даже с большой степенью вероятности) прав мой другesdra, утверждающий, что таким образом он хотел оправдать собственное пьянство, придав ему мистически-миссионерски-мессианский характер. Во всяком случае как типаж Веничка очень распространён на просторах России, и в большинстве своём именно так этот типаж оправдывает своё существование как типажа. Если кто помнит дурацкую комедию «Московские каникулы», там посреди всеобщего безобразия всплывают два замечательных персонажа — пьянствующие интеллигенты в исполнении Александра Адабашьяна и Михаила Мишина, рассуждающие о современном искусстве.
Вот такие вот симпатяги. Портрет русской интеллигенции, вернее, той её части, которая привыкла считать себя диссидентствующей. Миссия пьянства здесь видится — протестная против режима, вооружённого трезвенническим «моральным кодексом строителя коммунизма». Между тем, как на самом деле всё обстояло ровно наоборот: именно эти пьяницы в конечном итоге и были самыми настоящими конформистами, потому что не видели и не находили для себя возможности самовыражения в творчестве, а шли на поводу у быта. И время расставило всё по местам: лицо современной Веничке литературы делали трезвенники Айтматов, Распутин, Астафьев, Быков, Шукшин. Пусть они не были гениями слова ерофеевского уровня, но они умудрялись противостоять режиму, что называется, спереди. Режим не смог вынудить их уйти в алкогольную эмиграцию, они остались перед ним с открытыми глазами. Вообще диссидентом по моему убеждению может быть только трезвый человек, недаром во все времена все правители боялись христиан и боролись с ними разными методами, от репрессий до учреждения церкви, как государственного института. Трезвым человеком невозможно управлять, как марионеткой.
Однако из этого не сделаешь книгу. Разве только эпизод, как в том фильме... Поэтому есть и другой смысловой слой в поэме, помимо культурологического. Вот он-то и был тем самым «третьим китом», на котором стоит настоящая книга.
Напомню первые два.
1. Ерофеев мастерски владеет словом.
2. Ерофеев идеен и духовен, пусть эта духовность весьма специфична по сути.
Третий кит становится понятен, когда задаёшь себе вопрос, который задали критики в передаче: а что было бы, если б Веничка доехал? Вопрос совершенно бессмысленный, глупый. Если б Веничка доехал до Петушков, никто никогда об этом Веничке не узнал бы, как никто не знает и не замечает этих веничек, пока они едут к своим петушкам и доезжают до них. Нам, трезвым и правильным людям, их жалко, мы делаем какие-то усилия, чтобы направить их на «путь истинный», мы терпим их или бьём, но осознание истинного ужаса ситуации приходит к нам, когда они умирают. Потому что это не просто закономерный итог такой жизни. Смерть — это её начало.
Вторичность текста поэмы играет здесь не только роль определителя социального статуса героя и не только служит притчей, указывающей на весь народ в лучшей его части. Текст вторичен, потому что собственного текста у героя быть не может. Он мёртв, поэтому не в состоянии сотворить собственное. Он даже чувствовать самостоятельно не может, даже вспоминать. У него нет личности как таковой. Его самоощущение определяется только реакцией организма на различные растворы алкоголя. Его память — искажённые наркотическим бредом цитаты из прочитанного, услышанного и увиденного. Поэтому он и не мог никуда доехать в принципе. Он ведь и не ехал никуда.
Вот и третий кит, делающий эту книгу книгой: что бы там ни думал автор о романтике, поэтике и миссии, Божий дар нарисовал нам отвратительный труп, разложившийся и высохший. Вот этот диссонанс между словами автора и смыслом дара и заставляет людей читать поэму, а культурологов спорить о ней. Нечто подобное я видел ещё в одном скандальном произведении: «Крейцеровой сонате» Льва Толстого. Как бы Толстой-моралист ни пытался логически обосновать свою человеконенавистническую идею, Толстой-художник нарисовал её столь отвратительной и сумасбродной, что это возымело прямо противоположный эффект, и пояснения автора к последующим изданиям только усугубили его. Не общество виновно в бедах человека. Сам он виновен.
Впрочем, споры культурологов и тут лукавы. Ведь надо назвать причину смерти, а тут понятно, что она не в алкоголе. Spiritus vini служит лишь эрзацем того спиритуса, который вдыхает Господь в человека при рождении живой души. Не в пьянстве дело, а в грешной природе человека, заставляющей его из всех возможных вариантов развития жизни выбирать тот, который быстрее приведёт к смерти. Отчаяние, похоть, страх, гордыня — дьявольский коктейль, опьяняющий душу человека и подчиняющий её себе настолько, что тот сам начинает искать опьянения от какого угодно духа. Так рождаются алкоголики, наркоманы и искатели острых ощущений, пьянеющие от собственного адреналина. Это то, что приходит вслед за грехом. До этого культурология дойти не может, ибо вопрос смещается в плоскость человеческого духа, слабого и несамостоятельного, и тут приходится признавать и собственную слабость и вторичность (подобную вторичности ерофеевского текста, ибо, давайте скажем честно сами себе — что такое мы способны сотворить сами из того, чего бы не было до нас?), и непоколебимую правоту Бога, призывающую к покаянию и наполнению Духом Святым. Ведь даже если ты сомневаешься в Боге, что Он тебя оживит, то уж во всём остальном сомневаться не приходится — оно совершенно точно ведёт в погибель и само свидетельствует против тебя.
Возможно не желая того, Ерофеев беспощадно судит своего героя и приговаривает к окончательной смерти, такой же глупой и бессознательной, как то, что он считал жизнью. И приводит приговор в исполнение. Вот в этом правда книги, и потому она носит имя поэмы, хоть нет в ней ничего поэтического. Потому что в конечном итоге она — о неотвратимости суда над человеческим родом. «Если не покаетесь — все так же погибнете».
Господь на удивление милостив. Миллионы веничек спокойно доезжают до своих петушков, где продолжают пить и блудить, испытывая от этого удовольствие, какое может испытывать труп. Это Ерофеев безжалостно казнил своего героя (читай, себя самого), а Господь не торопится, ждёт протрезвения, прозрения, покаяния. Почти невозможного. Веничка реальный, Венедикт Васильевич Ерофеев, и до, и после написания своей поэмы благополучно добирался до самых разных мест земного шара в самом разном состоянии. Много пережил, много понял. Может быть даже понял, что именно написал. А может быть и не понял. Заболев смертельной болезнью, принял крещение в одном из католических храмов Москвы. Что означал этот шаг и чем был продиктован этот выбор — неизвестно. Может быть это был шаг к покаянию. Вспомнили о нём, как о писателе буквально в последние месяцы перед его смертью. Я помню, он несколько раз появлялся на телевидении, страшный, изуродованный болезнью, с невнятной речью. Что он говорил, из моей памяти стёрлось. Я тогда не особенно задумывался над смыслом читаемого, для меня не существовало тех «китов», о которых я говорил в начале. Поэтому даже если бы он и рассказал с экрана эту самую китовую теорию, я бы её просто не услышал. И сейчас не хочу вспоминать, чтобы не расстраиваться. Мне хочется верить, что двадцать лет, прожитые им со дня написания книги, прошли не даром, и он совершил поворот от смерти к жизни, и Господь отменил приговор, который он высказал сам себе. Но это мы узнаем только там. Здесь у нас только книга — памятником пророчеству: «Возмездие за грех — смерть».
esdra. В общем, раз уж у меня есть свободный час, то почему бы не порассуждать на тему «а был ли Итак, был ли писатель? Чтобы это выяснить, достаточно ознакомиться с творческим наследием автора. Оно невелико — полтора десятка наименований. Не сильно утомляясь можно прочесть за неделю. Местами (и частыми) читателя будет мутить от содержимого (поэтому христианам глубокого знакомства не рекомендую). Местами читатель (если от тошноты не потерял способность воспринимать текст) будет восхищён авторским мастерством. Назвать это литературой трудно. Ну разве только если применить к написанному термин «постмодернизм», которым можно оправдать практически любые издержки. Впрочем, я бы определил творчество Ерофеева словом «панк», и погрешил бы против истины только тем, что сама панк-культура заявила о себе примерно пятью годами позже и пятью тысячами вёрст левее (по глобусу) времени и места программного произведения. Хотя в стиль Веничка вписывался ещё почти пятнадцатью годами раньше. Ещё один гений, опередивший время.
Стилистически любой даже самый ранний текст Ерофеева ничем не хуже его поэмы. Человеку досталось почти идеальное чувство слова, дар, подобный музыкальному слуху. Но при этом (если, конечно, забыть на время слово «постмодернизм») он был типичным графоманом. Писателем — не был. Я попробую обосновать это заявление.
Настоящая литература, на мой взгляд, держится на трёх китах.
Первый (не по значению, ибо они равнозначны, а просто по удобному мне порядку перечисления) — порядок слов. Подчёркиваю слово порядок, которое нельзя заменить словом «стиль». Раскритикованный мною давеча Владимир Имакаев разбрасывает слова по авторским листам в беспорядке. Его беспорядок, конечно, по-своему уникален и может даже считаться стилем (потому я против слова «стиль» в определении литературы), но это беспорядок, то бишь отсутствие порядка.
Второй кит литературы — credo автора. Внутри автора обязательно что-то должно быть, и это что-то должно проситься на бумагу. Это может быть идея или идеология, любовь или боль, главное — чтобы оно владело человеком хотя бы то время, которое он пишет свою книгу, владело без остатка, водило пером, стучало по клавишам. Было частью личности, может быть даже незаметной окружающим, а то и самому автору.
И третий кит — тот самый Божий дар, наполняющий произведение смыслом, дающий ему глубину и многозначность, заставляющий читателя задумываться над собственной жизнью, примеряя на себя жизни и личности героев. В принципе и предыдущие два основания — Божьи дары, но они даются автору в долговременное пользование, по ним мы определяем почерк автора, узнаём его в любом написанном им слове (если хотите, они составляют пресловутый стиль). Третий же дар — дух конкретного произведения. Каждый писатель немножко пророк. Читая, скажем, книгу пророка Исаии, мы во многих известных нам эпизодах узнаём Христа. Но я далёк от мысли, что сам Исаия вкладывал именно такой пророческий смысл в свои слова. Скорее всего он писал о чём-то злободневном, но Сам Бог вложил в этот текст то, что будет узнано 400 лет спустя. Это даже не некий «тайный смысл», это смысл вполне явный, но не представляющийся буквальным читателю — современнику автора. В общем, сложно дать определение третьему киту.
Вот именно эти три вещи делают писателя писателем, а написанное им делают литературой. И, как видите, в этой схеме не нашлось места ни горячему желанию творить, ни буйной фантазии, ни искренности — то есть тем свойствам, по наличию которых у себя многие начинают позиционировать себя писателями, а своё творчество литературой.
Как ни странно, закон дел и благодати действителен не только для христианской жизни, но и для любого творчества вообще. Подобно тому, как Господь спасает человека благодатной жертвой Христа, а человек под действием этой благодати начинает творить вокруг себя новый духовный мир (или, наслушавшись современных «борцов с законничеством» наоборот разевает пошире рот и карман и ждёт, когда туда посыплются с неба шоколад и золото), так и писателю Бог даёт эти три дара, и тот либо подчиняет им всю свою жизнь, как русские классики, либо использует для личного обогащения, материального или морального. Причём в обоих случаях заявленные мною модели поведения не альтернативны: и христианин, изменяющий духовное пространство без заморочек на материальном вполне может жить в достатке, и писатель, служащий своему дару, может за эту службу получать неплохое вознаграждение. Примеры того и другого найдите сами.
Но вернёмся к нашему Веничке. Мы выяснили, что писателя не было. Был несомненно «первый кит», но уже был ли второй — трудно сказать. Если и был, то Ерофееву он скорее мешал жить так, как тому было угодно (или как диктовали прочие обстоятельства). Поэтому до третьего было уже просто не дойти, и всё творчество скатилось до уровня полупьяного полубреда.
Однако книга — была.
В искусстве есть понятие «автор одного произведения». Поскольку из всех искусств я более-менее знаком лишь с литературой, то могу привести литературные примеры, впрочем, всем известные. Например, Грибоедов и его «Горе от ума». Творчество Ерофеева, кстати, перекликается с творчеством Грибоедова. Оба они не были профессиональными литераторами. Оба обладали острым глазом и не менее острым языком. Не случайно их творения растащены на цитаты. И оба были знатоками как своего времени, так и корней-истоков своей культуры, то бишь «интеллигентными людьми». Только в Ерофееве все грибоедовские качества и приметы выразились с большой поправкой на те же время-пространство, что и в случае с панк-культурой, и в этом смысле он наоборот сильно запоздал с рождением. В общем, я это всё написал для того, чтобы подчеркнуть, что Ерофеев со своей поэмой и тут не уникален. А если уж говорить о «вторичности текста»...
Кстати, о вторичности. Она является одним из краеугольных камней поэмы. Ведь в ней по-настоящему нет сюжета. Ерофеев недаром протестовал против определения, данного его книге журналом «Трезвость и культура», дескать, это книга о приключениях алкоголика. Здесь нет никаких приключений, здесь абсолютная статика, подобная зыбучим пескам, которые, стоя на месте, засасывают любого, кто становится на них. Сознание Венички таким образом всосало в себя за тридцать два года жизни множество культурных и религиозных ценностей, проходивших мимо него. Он имеет понятие практически обо всём. Даже Библию цитирует вполне внятно. Но эту обездвиженность даже электричка неспособна стронуть с места.
Я не знаю, что имел в виду сам Ерофеев. Возможно (и даже с большой степенью вероятности) прав мой друг
esdra, утверждающий, что таким образом он хотел оправдать собственное пьянство, придав ему мистически-миссионерски-мессианский характер. Во всяком случае как типаж Веничка очень распространён на просторах России, и в большинстве своём именно так этот типаж оправдывает своё существование как типажа. Если кто помнит дурацкую комедию «Московские каникулы», там посреди всеобщего безобразия всплывают два замечательных персонажа — пьянствующие интеллигенты в исполнении Александра Адабашьяна и Михаила Мишина, рассуждающие о современном искусстве. Вот такие вот симпатяги. Портрет русской интеллигенции, вернее, той её части, которая привыкла считать себя диссидентствующей. Миссия пьянства здесь видится — протестная против режима, вооружённого трезвенническим «моральным кодексом строителя коммунизма». Между тем, как на самом деле всё обстояло ровно наоборот: именно эти пьяницы в конечном итоге и были самыми настоящими конформистами, потому что не видели и не находили для себя возможности самовыражения в творчестве, а шли на поводу у быта. И время расставило всё по местам: лицо современной Веничке литературы делали трезвенники Айтматов, Распутин, Астафьев, Быков, Шукшин. Пусть они не были гениями слова ерофеевского уровня, но они умудрялись противостоять режиму, что называется, спереди. Режим не смог вынудить их уйти в алкогольную эмиграцию, они остались перед ним с открытыми глазами. Вообще диссидентом по моему убеждению может быть только трезвый человек, недаром во все времена все правители боялись христиан и боролись с ними разными методами, от репрессий до учреждения церкви, как государственного института. Трезвым человеком невозможно управлять, как марионеткой.
Однако из этого не сделаешь книгу. Разве только эпизод, как в том фильме... Поэтому есть и другой смысловой слой в поэме, помимо культурологического. Вот он-то и был тем самым «третьим китом», на котором стоит настоящая книга.
Напомню первые два.
1. Ерофеев мастерски владеет словом.
2. Ерофеев идеен и духовен, пусть эта духовность весьма специфична по сути.
Третий кит становится понятен, когда задаёшь себе вопрос, который задали критики в передаче: а что было бы, если б Веничка доехал? Вопрос совершенно бессмысленный, глупый. Если б Веничка доехал до Петушков, никто никогда об этом Веничке не узнал бы, как никто не знает и не замечает этих веничек, пока они едут к своим петушкам и доезжают до них. Нам, трезвым и правильным людям, их жалко, мы делаем какие-то усилия, чтобы направить их на «путь истинный», мы терпим их или бьём, но осознание истинного ужаса ситуации приходит к нам, когда они умирают. Потому что это не просто закономерный итог такой жизни. Смерть — это её начало.
Вторичность текста поэмы играет здесь не только роль определителя социального статуса героя и не только служит притчей, указывающей на весь народ в лучшей его части. Текст вторичен, потому что собственного текста у героя быть не может. Он мёртв, поэтому не в состоянии сотворить собственное. Он даже чувствовать самостоятельно не может, даже вспоминать. У него нет личности как таковой. Его самоощущение определяется только реакцией организма на различные растворы алкоголя. Его память — искажённые наркотическим бредом цитаты из прочитанного, услышанного и увиденного. Поэтому он и не мог никуда доехать в принципе. Он ведь и не ехал никуда.
Вот и третий кит, делающий эту книгу книгой: что бы там ни думал автор о романтике, поэтике и миссии, Божий дар нарисовал нам отвратительный труп, разложившийся и высохший. Вот этот диссонанс между словами автора и смыслом дара и заставляет людей читать поэму, а культурологов спорить о ней. Нечто подобное я видел ещё в одном скандальном произведении: «Крейцеровой сонате» Льва Толстого. Как бы Толстой-моралист ни пытался логически обосновать свою человеконенавистническую идею, Толстой-художник нарисовал её столь отвратительной и сумасбродной, что это возымело прямо противоположный эффект, и пояснения автора к последующим изданиям только усугубили его. Не общество виновно в бедах человека. Сам он виновен.
Впрочем, споры культурологов и тут лукавы. Ведь надо назвать причину смерти, а тут понятно, что она не в алкоголе. Spiritus vini служит лишь эрзацем того спиритуса, который вдыхает Господь в человека при рождении живой души. Не в пьянстве дело, а в грешной природе человека, заставляющей его из всех возможных вариантов развития жизни выбирать тот, который быстрее приведёт к смерти. Отчаяние, похоть, страх, гордыня — дьявольский коктейль, опьяняющий душу человека и подчиняющий её себе настолько, что тот сам начинает искать опьянения от какого угодно духа. Так рождаются алкоголики, наркоманы и искатели острых ощущений, пьянеющие от собственного адреналина. Это то, что приходит вслед за грехом. До этого культурология дойти не может, ибо вопрос смещается в плоскость человеческого духа, слабого и несамостоятельного, и тут приходится признавать и собственную слабость и вторичность (подобную вторичности ерофеевского текста, ибо, давайте скажем честно сами себе — что такое мы способны сотворить сами из того, чего бы не было до нас?), и непоколебимую правоту Бога, призывающую к покаянию и наполнению Духом Святым. Ведь даже если ты сомневаешься в Боге, что Он тебя оживит, то уж во всём остальном сомневаться не приходится — оно совершенно точно ведёт в погибель и само свидетельствует против тебя.
Возможно не желая того, Ерофеев беспощадно судит своего героя и приговаривает к окончательной смерти, такой же глупой и бессознательной, как то, что он считал жизнью. И приводит приговор в исполнение. Вот в этом правда книги, и потому она носит имя поэмы, хоть нет в ней ничего поэтического. Потому что в конечном итоге она — о неотвратимости суда над человеческим родом. «Если не покаетесь — все так же погибнете».
Господь на удивление милостив. Миллионы веничек спокойно доезжают до своих петушков, где продолжают пить и блудить, испытывая от этого удовольствие, какое может испытывать труп. Это Ерофеев безжалостно казнил своего героя (читай, себя самого), а Господь не торопится, ждёт протрезвения, прозрения, покаяния. Почти невозможного. Веничка реальный, Венедикт Васильевич Ерофеев, и до, и после написания своей поэмы благополучно добирался до самых разных мест земного шара в самом разном состоянии. Много пережил, много понял. Может быть даже понял, что именно написал. А может быть и не понял. Заболев смертельной болезнью, принял крещение в одном из католических храмов Москвы. Что означал этот шаг и чем был продиктован этот выбор — неизвестно. Может быть это был шаг к покаянию. Вспомнили о нём, как о писателе буквально в последние месяцы перед его смертью. Я помню, он несколько раз появлялся на телевидении, страшный, изуродованный болезнью, с невнятной речью. Что он говорил, из моей памяти стёрлось. Я тогда не особенно задумывался над смыслом читаемого, для меня не существовало тех «китов», о которых я говорил в начале. Поэтому даже если бы он и рассказал с экрана эту самую китовую теорию, я бы её просто не услышал. И сейчас не хочу вспоминать, чтобы не расстраиваться. Мне хочется верить, что двадцать лет, прожитые им со дня написания книги, прошли не даром, и он совершил поворот от смерти к жизни, и Господь отменил приговор, который он высказал сам себе. Но это мы узнаем только там. Здесь у нас только книга — памятником пророчеству: «Возмездие за грех — смерть».
